Харрис только подливает масла в огонь, прибегая к еще более агрессивным наветам, поскольку он убежден, что «наши братья» (а братья – это сторонники светского образования и атеисты) виновны в том, что ослабили свое рвение. Они недостаточно резки в своих нападках на религию. Они «оставляют людей во власти суеверий, даже несмотря на то, что это низко и наносит вред обществу». Но и Харрис бьет мимо цели. Вопрос вовсе не в том, что у сторонников светского образования и атеистов не хватает рвения. Просто поголовное их большинство не желает заталкивать свои взгляды и убеждения кому бы то ни было в горло, как кляп.
Соблюдая порядок движения по часовой стрелке, следующим слово берет Хитченс, более других снискавший себе славу по части публичных выступлений. Перед объективом камеры он прямо-таки распускает хвост и превращается в эдакого задиристого политика (иногда страдающего витиеватым красноречием, как это было в ту пору, когда он выступал откровенным защитником войны в Ираке). «Без всякой жалости к себе, – замечает он, – мы должны сказать, что нас тоже можно оскорбить и обидеть и даже сделать нам больно».
Докинз тут же выдвигает в поддержку сказанного замысловатую идею: если обе стороны, верующие и атеисты, чувствуют себя обиженными, то должен же кто-нибудь измерить точное количество обиды, нанесенной каждой из сторон. Что обиднее: когда вы нападаете на религию другого человека из-за расхождений во вкусах на искусство или во взглядах на политику? – спрашивает он. Ученые должны «протестировать людей с помощью специальных формулировок, касающихся их любимой команды или любимой музыкальной пьесы, и посмотреть, как далеко можно зайти, прежде чем они перейдут в нападение». Исключая лицо и внешность типа «Ну и морда у тебя! Чистый урод!», размышляет Докинз, есть ли другой столь волнующий предмет, нежели религия? «Да, – в тон ему добавляет Хитченс, – вопрос о том, насколько некрасива ваша жена или подруга, может задеть так же, как и вопрос о религии».
Никто из сидящих за столом серьезно не верит в то, что такое бессмысленное исследование будет когда-либо проведено, но Харрис хватается за эту возможность, чтобы вынести на обсуждение тему научной объективности: «Физики не обижаются, когда их взгляд на физику опровергается или подвергается сомнению. Рациональный ум не оперирует подобным образом, когда пытается постичь, что есть истинного в мире».
Первая часть высказывания абсурдна. Физики не только не обижаются, но приходят в ярость или чувствуют себя подавленными и сломленными, когда их взгляды опровергаются или подвергаются критике. Профессиональная ревность и личный страх напрочь изгоняют из сферы науки непопулярные идеи, как это было, например, с двумя современными теориями, касающимися происхождения космоса, которые когда-то были в опале, а теперь модны и популярны; я имею в виду теорию множественных Вселенных и теорию струн. (Я однажды спросил ведущего невролога, почему он до сих пор не получил Нобелевскую премию в области медицины, и он ответил, что понадобятся годы на то, чтобы убедить собратьев-ученых или хотя бы даже привить им мысль о том, что ваш труд заслуживает премии. Он слишком любил исследования, чтобы заниматься подобной политикой в среде своих собратьев. Тогда бы у него не оставалось времени на науку, сказал он.) К сожалению, интриги, клевета и политические махинации за кулисами науки столь же распространены, как и в любой другой сфере человеческой деятельности.
