— Ой! — дёрнулся Луконя. — Ведьмедь ты, батюшко.
Свет фонаря сквозь слюдяные оконца мутным пятном елозил по лывам и грязи. Дождь уже перестал, но воздух влажный и теплый от непогоды и близкой Волги, казалось, лип к лицу мокрой паутиной. Прошли воротами, и стало ещё беспросветнее. Темь глухо упеленала город. Ни хором, ни домишек видно не было, но темнота не была нежилой, Аввакум осязал её живой, шевелящейся в самой себе. Мнилось — протяни руку и ухватишь в ней мохнатое и жуткое.
«Чур меня, не блази!» — шевелил губами протопоп, хлюпая след в след за сотником, за оранжевым пятном, и, как заплутавший в лесу, обрадовался родному и спокойному свету из низкого оконца подызбицы. Он светил ровно, и жёлтый лафтак света лежал на луже золотою фольгой, пока Елагин не забухал по ней сапогами, раздробил на осколки, и они выплеснулись на тёмный закрай и пропали.
Сотник скоро остановился, протянул фонарь.
— Берите, я дома.
— Уноси, — отказался Фёдор. — Мы и так доплывём.
— Ну, плывите! — сотник хохотнул и захлюпал влево и вверх по улице, прижимаясь к заплотам.
— Объегорили службу, — шепнул дьяк. — Думаешь, поверил? Он и плут и в деле крут.
Аввакум надавил ручищей на плечо дьяка, похлопал.
I — Мы душу живу спасли, чтоб Господа молила, вот что важно. Сказано — в смерти нет помятования о Тебе, во гробе кто будет славить Тебя.
I — Псалом девятый, — перекрестился Фёдор. — Аминь.
Довольные друг другом, толкнулись плечами и пошли к Фёдорову жилью.
Изба дьяка стояла в углу крепостной стены рядом с деревянной шатровой церковкой во имя Параскевы Пятницы. Изба встретила Аввакума холодным холостяцким сиротством: топчан у печи, стол со скамьёй да несколько икон с неугасимой лампадкой. Фёдор взял свечу, занял ею огоньку у лампадки, прилепил к припечку.
— Затопить бы, рухлядь просушить, да боязно, — пожаловался он, оглаживая настывшее чело печи. — Воевода накрепко запретил, горим часто. — Он повозился под топчаном, выдвинул плетённый из бересты короб. — Одежонка тут, какая ни есть, переоденемся.
Аввакум сволок с себя мокрое, кое-как облачился в Фёдоров азям. Дьякон сменил однорядку, мокрую одёжку выкрутили, развешали где попало. Устроились за столом перед изрядной мисой холодной ухи.
Варилась она встояк — рыбка к рыбке головами вниз, по старой рыбацкой затее. Теперь, остывшая, она походила на студень. Ложками выуживали куски, клали всяк на свою дощечку.
— Важнецкая ушица из ершей, — похвалил Аввакум. — У меня на Кудме-реке ершей аухой прозывают. А уха из аухи не оттянешь и за ухи. Знатное ество, сытость до-олго держит.
