Времена на севере были глухие, паршивые: скудные ловы, тяжелая спячка, застой, за пуд отборной вяленой трески давали не больше шестидесяти шиллингов. Тот, кто успел сколотить себе состояние, конечно же, мог купить и дворец, и имение, и земельные участки вдоль всего побережья. Но только и Теодор Лавочник был не настолько богат, чтоб с легкостью решиться на такую покупку, он выложил деньги не без душевных терзаний. О рассрочке не могло быть и речи, молодой Виллац прожился в пух. Он стольким задолжал дома и за границей, что и подумать страшно, пришлось ему зафрахтовать пароход, чтобы вывезти из сегельфосского дворца дорогостоящие произведения искусства и всевозможную мебель и продать с молотка на юге страны. Тяжкая доля и превратность судьбы.
Ну и куда Теодору Лавочнику с женою целый дворец? У них только и было обстановки что стол со стульями да кровати, а во дворце — две большие залы и двадцать с лишним комнат, а комнаты оклеены какие синими обоями, какие красными, а в залах, в одной обои, тисненные золотыми цветами, в другой стены обиты шелком. А присесть негде, ни единого стула. Ставши председателем городской управы, Теодор отвел одну из этих сказочных зал под собрания, чтобы окончательно сразить своих земляков.
У них родилась дочка, и мать не могла на нее нарадоваться. Отец, заблаговременно выписавший из Тронхейма фейерверки, в ход их, однако же, не пустил. Прошло с год, и у них снова родилась дочка, еще одно благословенное создание. Мать была куда как довольна, отец — не совсем, ибо его заботила практическая сторона дела. Поэтому фейерверки пущены не были. Но когда отцу перевалило за сорок, а мать, та была вдвое моложе, она произвела на свет сына, уже к обоюдной их радости; при рождении мальчик был в пять кило весом, волосатый, с сильной хваткой маленьких пальцев, настоящий крепыш. Вечером отец решил было сжечь припрятанные до случая фейерверки, но огонь их не брал. Теодор пробовал так и этак, подкладывал горящие уголья, чиркал спичками — фейерверки не зажигались. Ну что ж, не иначе как отсырел порох.
Мальчугана крестили Гордоном Тидеманном, мать, грамотная дочь звонаря, выискала это имя в какой-то книге. Имя как имя, ничего не скажешь, мальчуган мало того что не умер, он еще и рос себе, и ел-пил на славу, вот только по прошествии некоторого времени глаза у него стали карие. Как так карие? А вот так. Голубоглазые родители и не думали жаловаться, они, надо полагать, усматривали в этом что-то редкостное, потому как охотно выставляли мальчика напоказ. «Вы только поглядите, какие у него глаза!» Карие, слегка навыкате — чего ж тут скрывать?
