— Да, не повезло тебе, Исаюшка, — задумчиво сказал обладавший мягким, чувствительным сердцем Миша. — Одно слово, не повезло… Больше ничего не скажешь.
— Полноте, барин! — не согласился Исай. — Не повезло — это что… Есть у нас в Даровос бабы, и в другой раз ожениться можно, вот хотя бы Агафья Леонтьева с одним мальчиком вдовой осталась. Да не в том дело.
— А в чем же? — спросил Федя.
Исай искоса, пристально взглянул на Федю:
— Да кто же из наших даровских мужиков не мается? Хоша и с бабой…
Мальчики промолчали: отвечать было нечего.
После ухода Исая с семейством они долго лежали и мучительно размышляли. В самом деле — в Даровом маются все. Кто в этом виноват — помещики или сами крестьяне? Или ни те, ни другие, а кто-то третий?
Пока Миша и Федя бродили по дорогам, купались и загорали, в семействе Достоевских наступил большой день. Еще вчера маменька бодро распоряжалась по дому, а сегодня приехал Михаил Андреевич с акушеркой из Зарайска, и за закрытой дверью вновь отстроенного маленького флигелька началось большое таинство. Со смешанным чувством удивления, отвращения и нежности смотрел Федя на крошечное, сморщенное существо. Теперь у них в семействе семеро детей. Как у Исая…
А еще через несколько дней мальчики увидели спускающийся с пригорка открытый экипаж с двумя дамами. Тетка Александра Федоровна Куманина приехала со своей домоуправительницей, чопорной и брезгливой старухой лет шестидесяти, крестить новорожденную. И роскошный белый экипаж, и надменный, туго затянутый в ливрею лакей, и дорогие дорожные костюмы — все это было словно из другого мира и давало новую обильную пищу для размышлений.
В конце августа вернулись в город, а через три дня были у Чермака. И снова потекли недели размеренной и однообразной, но уже ставшей привычной и незаметно полюбившейся трудовой пансионной жизни.
Единственным заметным событием этого года была печальная развязка истории Фили.
Тотчас после святой недели, ранней весной, когда на тощих березках чермаковского сада уже затрепетали новорожденные зеленые листья, в час, когда мальчики готовили уроки, в классную комнату вошел Манго; позвав Филю, он с чуть насмешливой, а может быть и злорадной улыбкой сказал, что к нему пришли.
Филя резко побледнел. За два года жизни в пансионе Чермака мать ни разу не навещала его; отчасти он и сам не желал этого. Следуя за Манго, он свернул в прихожую, отделявшую пансион от квартиры Чермака, и здесь увидел похудевшую и подурневшую мать. Но особенно горько ему было увидеть ее в крестьянской одежде.
