И он с воодушевлением прочел отрывки из сатиры Воейкова «Дом сумасшедших». Мальчики жадно слушали.
— Не, до чего же здорово! — с восторгом заметил Миша. — Как это он там?.. Ну-ка еще раз… про Жуковского!
Вот Жуковский: в саван длинный
Скутан, лапочки крестом;
Ноги вытянуты чинно,
Черта дразнит языком;
Видеть ведьм воображает;
То глазком им подмигнет,
И кадит, и отпевает,
И трезвонит, и ревет… —
послушно повторил Ваня.
Миша снова от души рассмеялся.
— Да ведь это же твой кумир, как же ты? — с недоумением спросил Федя.
— Ну, а что ж поделаешь, ежели смешно?
— Одно другого не касается, — поддержал его Федя. — Даже если бы против Пушкина было так сказано, я бы тоже не рассердился, а ведь за Пушкина я, сам знаешь, с кем хочешь в драку полезу!
Заговорившись, они не заметили, как в приоткрытую дверь вошел Михаил Андреевич.
— За что же это ты, дружок мой, драться собираешься? — спросил он с не предвещавшей добра улыбкой.
— За Пушкина!
— А не думаешь ли ты, что господин Пушкин и сам за себя подраться сумеет?
— Ах, папенька, мы совсем не о том! Тут, видите ли, господин Воейков стихотворение написал, «Дом сумасшедших» называется…
— «Дом сумасшедших»? А ну, скажите-ка!
Ванечка хотел было снова прочесть поэму, но Федя остановил его:
— Погоди, дай я… что запомнил.
И он, почти не сбиваясь, прочел несколько строф.
По мере чтения лицо Михаила Андреевича все более вытягивалось и мрачнело. Увлекшись, Федя не замечал этого и, лишь закончив чтение, поразился наступившей зловещей тишине. Со страхом взглянул он на отца.
— Кто же это такой… сочинитель-то? Небось из ваших гимназистов кто-нибудь? Ваши-то все проделки, а? — очень тихо, но с каким-то особенным выражением лица спросил Ванечку Михаил Андреевич.
— Это господин Воейков сочинил…
— Воейков? Гм… А хоть бы и Воейков… Да вы-то… вам-то кто разрешил?.. Мои дети… — Он едва сдерживался и, как всегда в таких случаях, захлебывался словами. — Против высокопоставленных лиц, а наипаче всего против господина Жуковского…
— Да мы, папенька… — начал было Федя.
Но Михаил Андреевич перебил:
— Молчать!
Федя оскорбленно умолк и опустил голову. Ему было неприятно, что при этой сцене присутствует Филя; бессознательно он гордился благополучием своей домашней жизни, гуманным отношением родителей, слаженностью и традиционностью семейного быта.
— Я ради вас, чтобы сделать из вас людей, можно сказать, из себя последние жилы тяну, а ты так-то! — продолжал Михаил Андреевич. — Ну, хорошо, хорошо…
