И тут же поднимается, подводит меня к кровати и укладывает на нее ничком; сам же опускается на низенький табуретик между моих ног так, что голова его приходится как раз на уровне моего зада. Снова внимательно изучает мой зад, затем, очевидно, для большего удобства, подкладывает мне под живот подушку, так что предмет сей оказывается выше и еще ближе к нему. И опять спокойное разглядывание, с той флегмой и апатией, которая всегда отличает изысканного развратника. Наконец, время приходит, и он раздвигает мои ягодицы, припадает раскрытым ртом к вожделенной дыре, просто затыкает ее своим ртом и в ту же минуту, следуя полученным мною инструкциям и вследствие своей крайней нужды я выпаливаю в него заряд такой силы и такого зловония, какой ему вряд ли доводилось получать в своей жизни. Он отпрянул, притворившись разъяренным.
– Ах наглая! – закричал он. – Ты осмелилась пердеть мне в рот! – и тут же снова прикладывается ко мне.
– А как же, сударь, – отвечаю я. – Я всегда так поступаю с теми, кто пробует целовать меня в попку.
– Ну что ж, умница моя, – говорит он, – коли не можешь удержаться, перди в свое удовольствие сколько захочешь и сколько сможешь.
И с этой минуты мне удержу не было, невозможно передать, как рвались из меня кишечные газы из-за проглоченных мною снадобий. А достойный муж в экстазе принимает их своим ртом и своими ноздрями. Через четверть часика подобных упражнений он ложится на диван, привлекает меня к себе, держа по-прежнему ягодицы мои у самого своего носа, и приказывает дрочить его, не прерывая моей канонады, от которой он в совершенном упоении. Я пержу, дрочу, взбадриваю его член, а он – не длинней и не толще мизинца, пока наконец благодаря моим рукам и моим кишкам не начинает отвердевать его инструмент. То, что наслаждение моего гостя растет, что кризис наступает, мне говорит усиление его несуразных ласк. Теперь именно его язык вызывает меня на пердеж, именно свой язык он метнул в самую глубину моего ануса, словно для того, чтобы разбудить задремавшие было ветры и чтобы именно языком пробовать все отпускаемые мною блюда; а сам он несет какой-то вздор, я вижу, что он совсем потерял голову и, наконец, несколько жалких капель жиденькой светло-бурой спермы окропляют мои пальцы и возвращают ему рассудок. А так как грубость служит для него и приправой во время занятий распутством, и заменой после, он едва дал мне время привести себя в порядок: он принялся браниться, брюзжать, рычать, словом, явил мне неприглядную картину насытившегося порока, ту неожиданную свирепость, которая после того, как страсть утихает, стремится как можно больнее отплатить презрением идолу, завладевшему на время чувствами.
