Аврора, взяв одной рукой ветхие снасти ученого доктора, другой прижала его голову к своему рту, и вот он получает одну за другой не меньше шестидесяти отрыжек в свои уста. Невозможно изобразить восторг почтенного богослова. Вознесенный на седьмое небо, он вдыхал, втягивал, глотал все, что в него выбрасывали; можно было подумать, что он не переживет, если хоть малейшее дуновение зловонного ветра минует его рот. А между тем руки его блуждали по груди и под нижней юбкой моей товарки. Но эти прикосновения были случайны, главным же предметом оставался рот, беспрерывно одарявший его отрыжкой. Но вот член, взбодренный этой сладострастной церемонией, извергается в ладони моей подружки, и гость удаляется, не переставая благодарить за наслаждение, подобного которому он никогда не испытывал в жизни.
А спустя некоторое время еще один необычный человек потребовал от меня такое, что умолчать об этом никак нельзя. В тот день мадам Герэн заставила меня наесться так же, как несколькими днями ранее была накормлена Аврора. Позаботившись о том, чтобы мне подали самые мои любимые блюда, она посвятила меня по выходе из-за стола во все, что надо было исполнить со старым распутником, которому она меня предназначила, и заставила проглотить разведенные в горячей воде три рвотных пилюли. И вот безобразник является: это оказался завсегдатай, которого я не раз видела в нашем борделе, особенно не интересуясь, ради чего именно он сюда приходит. Он целует меня, всовывает мне в рот язык, столь грязный и отвратительный, что меня чуть было не вырвало от этого зловония. Почувствовав возмущение моего желудка, распутник пришел в экстаз: «Смелей, – закричал он, – не бойся, малютка, я ни капельки не упущу».
Предупрежденная о том, что надобно делать, я усаживаю его, прислонив головой к спинке дивана. Ноги его раздвинуты, рот широко раскрыт; я расстегиваю ему штаны, беру в руки маленький дряблый, не выказывающий никаких признаков эрекции инструмент, встряхиваю, и вот так, не переставая встряхивать и подергивать его член, подставляя свой зад его грязным рукам, я под действием рвотного внезапно вываливаю ему в рот непереваренный моим желудком обед. Наш достойный муж на седьмом небе, он глотает пьянящие его нечистоты, сам ищет их на моих губах, стараясь не упустить ни одной капли извергаемого, а когда ему кажется, что процесс вот-вот прекратится, он стремится возобновить его, щекоча языком мою гортань, а его член, к которому я, как только начался мой приступ, едва притрагиваюсь, этот член, который, без всякого сомнения, возбуждается лишь от подобных гнусностей, набухает, напрягается и наконец роняет слезу, оставляя на моих пальцах неопровержимые свидетельства впечатлений, произведенных на него этой мерзостью.
