27 декабря 1847 года он пишет из Неаполя Жуковскому: «Выпустив книгу, я поспешил, не подумавши, и мог сбить с толку многих. Я увидел, где перешел в излишество, в которое попадает всякий, идущий вперед человек. Суждения показали мне мое место и границы. Не мое дело поучать проповедями. Мое дело говорить живыми образами. Искусство есть примирение с жизнью, водворение в душе стройности и порядка, а не смущения и расстройства».
В письме к художнику Иванову он пишет из Неаполя: «“Выбранные места” есть плод патологического творчества. Нападения на книгу мою отчасти справедливы. Я ее выпустил весьма скоро после моего болезненного состояния, когда ни нервы мои, ни голова не пришли в надлежащий порядок».
Даже в начале 1848 года внимание Гоголя было все еще приковано к отзывам о книге. 12 января 1848 года в письме отцу Матфею, написанном им из Неаполя, он сообщает: «Книга моя есть произведение моего переходного душевного состояния».
Чаадаев тоже попытался смягчить критику: «Он нас немного обманул. Что вы хотите, чтобы человек, закуренный со всех сторон ладаном, не зазнался? Недостатки книги принадлежат не ему, а тем, кто его превозносил до безумия, кто пресмыкался перед ним, как перед высшим проявлением русского духа, которые ожидали от него какого-то преображения русского слова. Главная беда от его поклонников, которые его чрезмерно возвеличили. Но он тот же гениальный человек. Он и в болезненном состоянии души, в котором теперь находится, выше всех своих хулителей и когда захочет, сокрушит их одним словом. Все, что сказано о книге, исполнено какой-то странной злобы против автора. Ему как будто не могут простить, что веселивший нас столько времени, он вздумал поговорить с нами не в шутку. На меня находит грусть, когда я вижу злобу против любимого писателя за то, что перестал нас тешить и с чувством скорби исповедуется перед нами».
После ознакомления с этим письмом Гоголь, по непонятной причине, стал избегать встреч с Чаадаевым, а когда по настойчивой просьбе друзей был привезен на встречу с ним, повел себя странно. Прошел, ни на кого не глядя, в глубину комнаты, сел на диван и весь вечер сидел молча, с закрытыми глазами, и так же молча ушел. Возможно, у него в это время был, по его выражению, приступ «жизненного онемения», во время которого он не мог общаться с людьми. Но его не поняли. А нужно было глубже заглянуть в его страдающую душу и увидеть явные болезненные изменения в характере и поведении.
