– Страшно!
Прошка подтвердил, забирая у обомлевшего шурина остатки калача:
– Жуть! И все как на подбор исполинские верзилы, отборные! Избили этого князя Петра кочергой, содрали с него одёжу и в чём мать родила кинули в позорные сани – дескать, к царю на правёж тебя отвезём. И повлачили куда-то. Отъехав малость, на берегу Волги встали. «Что такое?» – спросил князь (он, нагой, замерзал и хотел быстрее в Москву попасть, чтоб там перед царём как-нибудь отвертеться). «А коней напоить». – «Нет, не для коней та вода, а для меня! Пить мне её – не испить!» – заплакал князь. «Ты прав, собака!» – сказал главный и отсёк ему голову прямо в санях, на задок шеей уложив. Труп сбросили в реку, а голову отвезли в Москву. Царь, увидев её, изволил по щекам похлопать: «Ах, голова, голова, много ты плохого сотворила, а теперь молчишь, как ни в чём не бывало! Пробазарила ты свою жизнь зря! Нехорошо! Пойди охолонись!»
– Кому? Голове отрубной молвил? – не понял Ониська.
Прошка внушительно кивнул:
– Ну а кому – не мне же?! Он страсть как любит с отсечёнными главами возиться: когда на пиру отсекли голову боярину Силантьеву, то царь положил её перед собой и в рот ей кушанье ложкой вкладывал…
Ониська онемело перебирал по столу руками.
Прошка, собрав в большой ушат мисы и плошки, вынес их на лестницу, отдал охране и, довольный перепугом шуряки, продолжал:
– Да это ещё что! Ты послухай, что царь с князем Казариным сотворил! Такого и не удумаешь! Поймал того на хабаре[93] и велел разорвать его четырьмя огромадными колёсами, а сам подбадривал, крича, чтобы помедленнее вертели колёса: «Гой-да! Не спеши! Гой-да!»
– Чего? Айда?
– Не айда, а гой-да! Гляди, и ты, ежели казнь смотреть будешь, кричи так же: «Гой-да, гой-да!». Не то, ежели царь видит, что кто-то с лица угрюм на казни стоит или, не дай Господь, слезу пускает, его тут же хватают: «И ты, изменщик, мыслишь заодно с врагом? Сочувствие выказываешь? О смерти его скорбишь, когда радоваться надо?» – шелепами охаживают, а то и того… казнят на месте… И такое бывало!
Было холодно стоять, но интересно слушать. На цыпочках отошёл к столу, допил остаток ночной урды и, накинув на плечи тулуп, влезши в чёботы, вернулся к щели.
Прошка, уминая сайку, с набитым ртом что-то врал – помимо природного болтунства ему было приятно стращать Ониську, мало что видевшего:
– Ты, чай, и про князя Щербатого не слыхивал? Как государь этого наглого москолуда[94] окоротил?
«И про это знает, пёс!» – удивился.
