Она рассказала мне историю этой ненависти, которая в роду Гарни имела, вдобавок ко всему, еще и семейный характер. В 1870 году родной дед Эны, сражаясь в рядах французской армии против пруссаков, попал в плен и, уже пленный, был зверски убит. А теперь в рядах нынешней французской армии против нынешних немцев сражались оба ее брата – и мисс Гарни давно уже не имела никаких сведений об их судьбе…
В бессильном гневе она читала газетные сообщения о победах наших врагов, о Бельгии, обесчещенной, раздавленной немецким сапогом. Если Эна начинала говорить об этом, ее голос дрожал. После одного из таких разговоров – клянусь! – я своими глазами видел, как она взяла в руки мое офицерское оружие, саблю и револьвер, и поцеловала его: это для нее был символ борьбы с тевтонской агрессией.
Конечно, такая девушка не осталась равнодушной, когда я открыл ей свои чувства, сразу же вслед за этим предложив мисс Гарни пойти со мной под венец. Но она и слышать не хотела о том, чтобы вступить в брак сейчас, во время войны. Лишь потом, после победы, когда мы вместе приедем в освобожденный от немецкой угрозы Монтепелье, чтобы она могла продемонстрировать своего избранника семье – по всем правилам традиционной французской глубинки, где действуют гораздо более строгие правила приличия, чем принято считать…
Добавлю, что у мисс Гарни имелось одно увлечение, пока что не слишком распространенное среди женщин: она была заядлой мотоциклисткой. Еще до моего прибытия в Радчерч Эна привыкла совершать длительные мотоциклетные прогулки по окрестностям в полном одиночестве. А поскольку я не мог быть спутником во время таких поездок, она милостиво разрешила мне сопровождать ее в пеших прогулках – впрочем, далеко не всегда. Для меня так и осталась непредсказуемой странная переменчивость ее характера: Эна, обычно сама доброта и чуткость, порой совершенно внезапно становилась холодной, резкой в общении, проявляла нетерпимость к присутствию кого-либо. Тогда я еще воспринимал эти изменения настроения как некий каприз, простительный женскому полу и даже придающий ей дополнительное очарование. Несколько раз подобная причуда нападала на нее и непосредственно во время наших прогулок, когда она сухо, без малейших объяснений причины, давала мне понять, что именно сейчас ей хотелось бы остаться одной. Впрочем, потом мисс Гарни извинялась передо мной самым сладчайшим голосом, способным смягчить даже куда менее чувствительную душу, чем моя, – и окружала меня подчеркнуто деликатным вниманием; поэтому обижаться всерьез было просто невозможно. К тому же, по словам Меррифильда, эти приступы внезапной тяги к одиночеству проявлялись вовсе не только в моем присутствии: семья сквайра давно уже успела привыкнуть к такой особенности характера их домашней учительницы.
