Тобольцев молчит.
— Вы слышите меня, Тобольцев?
— Да, гражданин следователь.
Знаменский открывает одну из папок. Пустяки в ней, предлог, чтобы Тобольцева раскачать.
— Осталось уточнить пять-шесть цифр. Они пока со слов Беляевой. Она возлагает на вас вину за приписки в нарядах с июля по сентябрь. Вот, ознакомьтесь.
— Вы мне зачитывали на прошлом допросе, — не поднимает головы Тобольцев.
— Да. И тогда вы собирались опровергнуть ее показания. Так? Почему не слышу ответа?
— Все верно говорите, гражданин следователь.
— И что же, Василий Сергеич? Будете опровергать?
— Как хотите… Как проще.
— Я ищу не простоту, а правду, — сердится Знаменский. — Убедите меня, что Беляева лжет.
— Июль и половину августа я был на втором участке, — безо всякого выражения сообщает Тобольцев. — Там велись срочные работы, и был приказ по тресту. На первом и четвертом участке в то время я не бывал и нарядов не закрывал.
Знаменский переворачивает несколько листов дела.
— Но вот подшит наряд, на нем подпись: «Тобольцев». Рука ваша или нет?
Тобольцев равнодушно взглядывает.
— Моя, гражданин следователь. Подсунули, небось, среди бумажек, подписал дуриком.
Знаменский всматривается в Тобольцева, почти не слушая его.
— Василий Сергеич… Что стряслось?
Обойдя стол, он становится перед Тобольцевым, чтобы попасть в поле его зрения.
— Что на вас навалилось?.. Вы здоровы?
Тобольцев роняет лицо в ладони:
— Пал Палыч… очень прошу… свидание с детьми.
Случается, когда Пал Палычу нужно что-то понять и об этом можно рассказать, не нарушая служебной тайны, он советуется с матерью. Подследственные — частенько люди с изломанной психикой, а Маргарита Николаевна — чуткая женщина, да к тому же психиатр. Вот и сегодня встревожил Пал Палыча Тобольцев, и дома покоя нет.
— А ты не усложняешь, Павлик? — за разговором Маргарита Николаевна хлопочет на кухне. — Может, просто реакция на окончание дела? Пока следствие, голова занята: как сказать, да что сказать. Человек до поры мог почти не думать о наказании. А теперь заслониться нечем, и разом навалилось то, что ждет. Вот и срыв.
— Это, мать, не про Тобольцева. У него другая тактика выживания: чего нельзя миновать, к тому надо приспособиться. Мы с ним толковали о суде, о колонии, он был готов все это перенести.
— Стало быть, что-то личное… дурное известие… Достань столовую ложку.
— Я бы знал. Мне обязаны сообщать то, что сообщают ему.
— Ну, не герметически же он закупорен. Плохая новость щелку найдет.
