И все-таки спустя месяц мамочка помогла нашей соседке, потому что та, встретив ее на улице, упала ей в ноги. Андрюша ушел с завода и поступил на оптовую базу помощником кладовщика. Три месяца он ходил то хмурый, то рассеянный. А затем переменился. С одного склада его перевели на другой. И вот как-то раз я увидела его на улице в импортном кожаном пиджаке, в модной водолазке. Это был уже другой человек. Он шел, довольный собой, гладко выбритый, причесанный. На руке – часы. Он куда-то торопился. Улыбался. Позже я видела его с симпатичной девушкой, тоже хорошо одетой. Потом я узнала, что он заочно поступил в институт торговли. Прежнюю компанию бросил навсегда. И от его мамы мы узнали, что выпивает он теперь редко, снова стал аккуратным, внимательным, мамочке дарит цветы, шоколад и даже импортные духи. И снова эта женщина упала моей маме в ноги и сказала: «Спасительница! Если бы не ты, погиб мы мой Андрюша на том заводе, спился бы. Засосала бы его та рабочая среда!»
Мама умерла, так и не воспользовавшись вещами из своих сундуков. На мои уговоры она не поддавалась. Я просила ее не хоронить одежду, а пользоваться ею, но мамочка говорила одно и то же: «Подожду еще. Мало ли как потом жизнь сложится! Вон магазины – лучше не становятся. Как было пусто, так и есть. Да и что я на пенсию куплю? Хорошая вещь дорого стоит. А нищей я помереть не хочу». Понимаете? Мама не доверяла государству, верила только в «возможности» и в подтверждение этого приводила примеры обеспеченной старости тех людей, которых когда-то имели эти «возможности». Но малообеспеченных стариков было куда больше. Тысячи. Во всяком случае, в нашем городе. Пенсия у наших дедушек и бабушек была 40–60 рублей.
Может быть, где-то в другом краю или республике СССР жизнь была лучше, чем в нашей области. Возможно. Но у нас жизнь была неважная. Фасады домов даже на центральных улицах были старые, неухоженные. Подъезды грязные, неуютные. Тротуары в трещинах, в выбоинах. На дорогах и вовсе ямы. Жизнь была трудная и унылая.
Помню, перед смертью мамы я навещала ее в больнице. Часто после этого я стояла на улице и смотрела на окна ее палаты. На душе было тоскливо. Мама тяжело болела, лечение не помогало, уход за больными был жалкий, мизерный. Медицинский персонал не скрывал к больным своего равнодушия. Я как могла задарила нянечек и врачей: кому ликер, кому коньяк, кому конфеты. Маме выдали новое одеяло, перевели в трехместную палату… И вот я стояла и смотрела на окна больницы. И тут на дороге появился грузовичок – он ехал, огибая рытвины и ямы, а затем остановился как раз напротив больничного корпуса. Из него выскочил водитель и заорал: «Лю-ба! Люба! Да выгляни ж ты, чтоб тебя!» Из окна высунулась какая-то женщина. И водитель стал орать во все горло: «Звонила твоя мать, она приезжает в четверг! Слышишь? В четверг! Спрашивает, что привезти. Поняла? Что привезти? Ну, услышала, тетеря?» Женщина была слабее – ей пришлось три раза крикнуть: «Пусть привезет бигуди». Я сказала водителю: «Вот взяли бы и зашли в больницу. И не пришлось бы так орать. Вызвали бы жену на первый этаж, спокойно поговорили бы». Я ничего не сказала о невежливости и бесцеремонности. Но водителю и этого оказалось достаточно – он пришел в ярость и обозвал меня такими словами, которые сейчас повторить немыслимо. И это не просто случай, эпизод. Это еще одна примета советского времени: люди в СССР ожесточенно реагировали на замечания. Иногда просто зверели. В нашем городе, сколько помню, всегда так было. Почему так?
