Папе это очень не понравилось. С ним говорили на «ты», швырнули ему деньги. Он обиделся. Велел посетителю убрать деньги и сказал, что он модельную импортную обувь к починке не принимает, потому что у него игла толстая и капроновая нить грубая. От этого вещи теряют свой вид. А другого оборудования у него нет. «Идите в модельное ателье, – сказал папа. – Там и швыряйте свои трешки». Тогда посетитель точно взбесился, ударил кулаком по столу, потребовал выдать ему книгу жалоб. Папа подал ему книгу. И посетитель написал, что мастер по ремонту оскорбил его нецензурными словами, пытался вымогать деньги за срочную работу – три рубля. Уходя, он оскорбил и меня: «Это твоя дочка? Вырастет такая же сволочь, как ты! Это уже сейчас заметно!» Папа поглядел на меня и сказал: «Не обращай внимания». Было видно, что он привык к оскорблениям. А я училась только во втором классе, и мне еще лишь предстояло узнать, как устроена жизнь. Я брала книгу жалоб и пыталась разбирать записи, сделанные взрослыми. Многое я разобрать не могла и спрашивала папу, что тут написано. Он усмехался и отвечал: «Грязь всякая. Хорошего мало, почти нет хорошего. В основном – помои».
Я знала, что помои – это отходы. И со временем мне удалось прочитать многие записи и убедиться, что они были действительно помоями. Люди называли моего отца дрянью, мошенником, негодяем, вором, лентяем, прохвостом и забулдыгой. И другими нехорошими словами. Писали, что он работает пьяный, от него разит водкой. А мой папа вообще не пил спиртного, так как у него был порок сердца. Он был инвалидом. Одна нога у него была короче другой. Он поэтому и работал обувщиком, на другую работу его не брали.
Иногда мама поручала мне относить папе суп в кастрюльке, котлеты. Я возвращалась из школы и шла в мастерскую. Пока папа обедал, я читала книгу жалоб. Со страниц этой книги лилась грязь, а порой казалось, что от нее несет смрадом. Люди, выражая свою злобу, нисколько не сдерживались. Подрастая, я постепенно понимала, что происходит. Моему папе мстили за существующую систему, словно это он ее выдумал. Мастерских по ремонту обуви в городе было очень мало, их не хватало. И мастеров было мало.
Зарплату им платили жалкую, и желающих на такую зарплату нужно было поискать. И поскольку жители нескольких районов шли только в одну мастерскую, то срок выполнения заказа достигал, бывало, двух-трех недель. Оборудование в мастерских не меняли, а только ремонтировали. Швейные иглы были толстые, после них оставались следы, капроновые нити были неприглядные, суровые. Набойки, каблуки и прочий материал были грубые, некрасивые. И работа, что и говорить, казалась грубой. Обувь вроде бы чинили, но на вид она лучше не становилась. Женские сапоги теряли последнюю привлекательность. А еще случалось, что люди приносили такую обувь, что ее уже нельзя было починить. Папа так и говорил: «Это можно только выбросить». И из-за всего этого люди злились, нервничали, грубили, хамили. Винили во всем моего отца. Им было все равно, что он инвалид. Обычные советские граждане срывали на нем злость, оскорбляли его, запугивали.
