Но дети повзрослеют рано,
И им вдолбит усердный педагог,
Что дрессировщики не великаны
И вовсе нет оранжевых дорог.
Они поверят. Это очень просто —
Мир, как фонарь волшебный, погасить,
И будет конь положенного роста,
И не посмеет солнце прокатить.
Осыпается лесная крона
Лес по пояс в лиственной трухе
Позабыв о пламенном грехе,
Мы грешим понуро, заведенно.
Так, как будто нехотя бредем
Под дождем, промокшие до дрожи
Так грешим, что в ад не попадем
И в раю
глаза поднять не сможем.
Минула суетность и людность.
Растаял леденец во рту
И, как спокойствие и мудрость,
Мы набираем высоту
Под нами снег такой скрипучий,
Такой великолепный наст
Как медленно дымятся тучи,
Как медленно минуют нас.
И там по кромочке залива
Под ливнем топчется народ,
А здесь живут неторопливо,
Как только истина живет.
Я чувствую ее начало,
Ее едва приметный взмах
А я мелькание в глазах
Всегда за скорость принимала…
Меняю дом на дым.
О ты, дымок свободы!
Идут по горизонту пароходы,
И море Черное мне кажется седым.
Меняю дом на дым.
Эти голые стволы
То лиловы, то белы,
То пунцовы, то черны
И с лица, и со спины
Здесь давно пожухли травы,
Все пороша замела
И так царственно корявы
Эти голые тела.
Я повторяю, сердце остужая:
<Здесь дом чужой и улица чужая,
Чужое море под чужой горой,
И юноша — совсем не мой герой…>
И пыл его, и щедрость — все насмарку,
Я ухожу, едва пригубив чарку.
Иду одна по ветреному пляжу.
Босой ногой босую гальку глажу.
И в пятый раз, а может быть, в двадцатый
Твержу я тост его витиеватый.
Ей-то что, она ведь птица.
Ей бы к ветру прислониться.
А куда мне прислониться,
Чтоб не злить и чтоб не злиться,
Чтобы быть и вправду дома,
Чтобы дерево у дома,
Чтобы радость в каждой жилке,
Чтобы стало тихо, тихо?
Сначала доброй я была,
Потом я злой была
Потом сгорела я дотла
И все-таки смеюсь.
Как прошлогодняя трава,
И не жива И не мертва.
И не жива и не мертва,
А все же зелена
И что мне до чужой весны?
Но снятся праздничные сны.
И страхи больше не страшны,
И я опять смеюсь.
Так, перечеркивая скуку,
Шел снег в белесой пустоте,
И дуб сидел, откинув руку,
Как в кресле мраморном Вольтер,
И были мысли злы и гулки,
И палец старческий дрожал,
И наши нервные фигурки
Он презирал
и обожал.
Идет усталый и немодный,
Идет вдоль берега реки,
О, Человек, о, сгусток моря,
О, море, взятое в тиски
О, сверхвысокие давленья!
В пределах узеньких одежд
Живут прибои и сомненья,
И бесконечность, и мятеж.
И держат тоненькие нервы
Их натиск черный и отвесный.
Его гнетет несоразмерность,
