— Успокойся, дружище. Мой «Демонион» 1 не обещает близких бед.
Подошли двое любопытных, один круглолицый, приземистый, словно куль с зерном, другой, повыше, — осанистый, чернобородый. Этот чернобородый сразу же не понравился Херефонту. Все вызывало раздражение Великого хулителя: и как этот человек стоял — пряча руки за спиной, и как он смотрел — оценивающе, с прищуром, и даже голубая лента, окаймляющая его плащ.
— Ах, какие божественные лица! — глумливо воскликнул горбун. — Ты посмотри, Учитель!
Мудрец словно не слышал Великого хулителя. Он стоял, опустив голову и глядя туда, где выпирали из-под земли облупившиеся на сгибах корни Вечного платана. Горбатые корни подступали к ногам мудреца и сливались с ними, темными, натруженными, как у землепашца; казалось, этот старик, маленький, большелобый, связан с могучим деревом какой-то единой судьбой и мудрым долготерпением.
— Что же вы молчите, фиалковенчанные? — не унимался горбун. — Или ваши уста скреплены государственной печатью? Сорвите печати! Пролейте божественный елей!
— Я вижу, твой язык ковали на наковальне хулы, — медленно, без особой охоты заговорил чернобородый. — Ты бесчестишь великий город и его людей. Разве не у нас прекрасные храмы? Разве не мы ценим мудрость и добродетель? — Его глаза остро прищурились. — В другом государстве тебя давно бы четвертовали или сожгли в смоляном мешке!
— На кол… Сразу же на кол… — пробормотал толстяк и, оглянувшись по сторонам, испуганно умолк.
— Чем тебе не по душе наши нравы? — продолжал чернобородый. — Знаешь ли ты, какие нравы в Фессалии? Фессалийцы…
— Жалкий раб! — Херефонт вспыхнул, словно просмоленный факел. — Ты всегда найдешь эфиопа, который чернее тебя. Торопись на Пникс! Внимай лживым речам своего Фрасимаха! Я вижу, тебе по душе словесный пурпур. Фрасимах! — Пламя ярости, мигом перебросилось на первого человека в Стратегионе. — Раб лести и лжи! Глупец, забывший о смерти! Что он оставит родным Афинам? Пустую казну и неверие? Гору ненужных речей?
— Афина-Градодержица! — взмолился толстяк. — Так поносить великого человека!
— Великого? — жутким шепотом произнес Херефонт, и впечатлительный толстяк сразу съежился. — Ты говоришь: великого? А почему же ты не называл Фрасимаха великим, когда он был обыкновенным подьячим, а его отец торговал на рынке сырой мукой? — Для горбуна, жившего на Агоре, не существовало тайн. — Что же ты молчишь? Или мудрость и порядочность выдаются вместе с жезлом? Великий Фрасимах! У меня начинаются колики… И это ничтожество называет себя потомком Океана? Да этого великого не назначили бы раньше и разливальщиком вина!
