Мне повезло заручиться поддержкой завкафедры в создании клиники и управлении ею. Он поддержал мое назначение директором, даже несмотря на то, что я не была медиком. И он знал, что я страдаю маниакально-депрессивным заболеванием. Вместо того чтобы ограничить мой рост из-за болезни, он поощрил мое стремление использовать собственный опыт при совершенствовании методов лечения и для того, чтобы изменить отношение общества к этой проблеме. Конечно, сперва убедившись в том, что я получаю адекватное лечение и медицинский директор в курсе моих особенностей. Хотя он никогда и не говорил об этом, я уверена, что заведующий кафедрой узнал о моей болезни после первого же приступа маниакального психоза. Глава отделения, где я проходила лечение, безусловно, все знал. И, подозреваю, информация об этом довольно быстро просочилась. Как бы то ни было, завкафедрой отнесся к этому как к строго медицинской проблеме. Впервые он поднял этот вопрос, подойдя ко мне на одной из встреч. Он положил руку мне на плечо и произнес: «Я понимаю, что у тебя сложности с настроением, и я тебе сочувствую. Ради бога, продолжай принимать литий». Затем время от времени он спрашивал меня о самочувствии и проверял, принимаю ли я препараты. Он был прям, но никогда не сомневался, что я должна продолжать лечебную работу.
Но я безумно опасалась обсуждать свою болезнь открыто. Первый приступ психоза случился задолго до того, как я получила лицензию на медицинскую практику в Калифорнийской медицинской комиссии. И в период между началом приема лития до аттестации я наблюдала множество случаев, когда студентам-медикам, интернам-психологам и ординаторам отказывали в праве продолжать учебу и практику по причине психиатрического диагноза. Сегодня такие случаи стали реже. Медицинские школы, как правило, поощряют заболевших студентов пройти лечение и по возможности вернуться к работе. Но мои первые годы на факультете были омрачены ужасом разоблачения. Я боялась, что о болезни узнают, что о ней сообщат в ту или иную лицензионную комиссию и от меня потребуют оставить медицинскую практику и преподавание.
Работа была напряженной, но она мне нравилась. Академическая медицина дает множество привилегий: интересную и насыщенную жизнь, путешествия, прекрасных коллег – ярких, бодрых, умеющих получать удовольствие от тройного стресса (практики, преподавания и научной работы). Для меня к этим стрессам прибавлялись перепады настроения, которые продолжались, хотя и были несколько сглажены литием. Понадобилось несколько лет, чтобы настроение выровнялось. Когда я чувствовала себя хорошо, это была чудесная возможность писать, думать, общаться с пациентами, преподавать. Но когда я болела, это становилось невыносимо: дни и недели напролет я вывешивала на двери кабинета табличку «Не беспокоить» и бессмысленно глядела в окно, дремала, размышляла о самоубийстве или просто наблюдала, как моя морская свинка (импульсивная покупка в одну из маний) яростно копается в клетке. В такие периоды я не могла даже подумать о том, чтобы написать статью. И не понимала ни слова в научных журналах. Преподавание и научное руководство становились мучением.
