Три центральные главы, посвященные «либеральному образованию», часто выделяют в качестве самостоятельного текста, обсуждаемого независимо от остальных глав, но если прочитать сегодня книгу целиком, попытавшись отнестись к ней настолько непредвзято, насколько позволяет ее грандиозная репутация, нельзя не удивиться ее очевидной удаленности от нас, ее непрозрачному стилю и прежде всего ее общему откровенно догматическому настрою. Ньюмен занимался оправданием католического института перед католиками, поэтому не только истина католической религии признается бесспорным фактом, но и всячески подчеркивается центральная роль теологии и правильного религиозного учения для руководимого им заведения. Рассмотрим два примера тех затруднений, которые в этом плане может создать данная книга для многих современных читателей. Во-первых, когда автор доказывает основополагающее значение теологии для университета, он настаивает на том, что «Религиозная Истина есть не только часть, но условие общего знания», а также на том, что «Правое мышление, т. е. мышление, осуществляемое правильно, ведет душу к католической Вере». Из этих тезисов должен был бы следовать строгий вывод о том, что только в католическом университете, созданном в соответствии с этими принципами, может правильно взращиваться общее знание. Во-вторых, когда Ньюмен исследует отношения между теологией и другими дисциплинами, он снова высказывает несколько удивительных мнений. Например, изучая истинность и статус теорем политической экономии (в те времена весьма популярной темы, вызывавшей множество споров), он заявляет, что «у всякого возникает очевидный вопрос о том, что именно обо всем этом говорит Религия, Писание?», и сам на него отвечает: «Экономии нельзя позволить выносить заключения в свою пользу, но она должна представать перед высшим Судом». Еще более удивительно то, что, обсуждая место в учебной программе таких дисциплин, как история, он указывает, что Откровение дает нам подлинные знания, без которых другие дисциплины остались бы нищими: «Так, спасение народа на ковчеге Ноя является историческим фактом, который наука История никогда не смогла бы получить сама, без Откровения».
Нет нужды говорить, что не эти пассажи определили долголетие книги. Ее репутация, с точки зрения более поздней светской публики, зиждется, очевидно, на изложении той идеи, которую Ньюмен называет «либеральным образованием», – идеи, представленной в трех основных речах, озаглавленных «Знание есть самоцель», «Знание, рассмотренное в связи с научением» и «Знание, рассмотренное в связи с профессиональными навыками». В этих главах, как и в любом интересном и убедительном литературном произведении, форма и содержание неотделимы друг от друга. Содержащиеся в них аргументы, доказывающие, что университет дает либеральное, а не профессиональное образование, доносятся до разума читателя и внедряются в него не столько за счет прямых утверждений, сколько благодаря ритмике и отточенности стиля, сочетающего в себе риторику, литургику и поэтику. Рассыпаясь множеством волнующих вариаций, музыка прозы Ньюмена неизменно возвращается к одному-единственному рефрену, а именно к тому, что достижение, на которое нацелено такое образование, состоит в освобождении обучающегося от любых форм односторонности. «Не ведать ничего относительно взаимного положения вещей есть состояние рабов либо детей», – утверждает он вполне по-аристотелевски. Противоположное состояние – то, что порождается либеральным образованием: «Приобретается способность души, которая остается на всю жизнь, чертами которой оказываются свобода, справедливость, спокойствие, умеренность и мудрость; или то, что в прошлой Беседе я осмелился назвать философской привычкой». Этот список качеств, любопытный своей разнородностью, указывает на нечто среднее между миросозерцанием и типом характера, нечто выделяющееся прежде всего недопущением возбужденности, страстности и пристрастности. Искомая характеристика родственна тому, что философы могли бы назвать качеством «второго уровня», т. е. установке по отношению к знанию или точке зрения на него, но не самому знанию чего-то конкретного, и вскоре мы вернемся к этой «бессодержательности» ньюменовского идеала.
