Повязку наконец сняли, раны почистили. Мальчик бормотал что-то, тонко вскрикивал. Гипнос принесла чай и куриный бульон. Пить сам Танатос не мог — надо было поддерживать голову и аккуратно, по ложечке, вливать.
Артем отдирал повязку, промывал рану отрезком бинта, смоченного перекисью водорода, поддерживал раненого — а сам все думал, что вот сейчас, прямо сейчас, не бросая все это и не вызывая скорую, совершает убийство. План — да и какой в самом деле план? Отвезти раненого на кладбище, где он сам собой выздоровеет? — начинал казаться все более глупым и опасным.
Но улитка… Как она лежала, огромная, на столе, и на клеенке остался потом влажный круг, пахнущий заросшим прудом и еще чем-то терпким… Улитка заставляла принимать слова Гипнос всерьез. А в таком случае приходилось действовать так, как решили.
* * *
Дождь перестукивал по железным крышам, стекал по темно-красным, закопченным кирпичам стен, струился в трещинах бетонных плит, которыми были вымощены лабиринты прогулочных двориков. Угрюмые, упрямые петербургские Кресты незаметно осыпались под весенним ливнем. За двойными решетками окон, неярко светившихся вечными, никогда не выключаемыми лампочками, серело ненастное утро. Вот уже и залязгала по галерее тряская тележка баландера. Открывались кормушки, слышались веселые и хриплые голоса.
— Аинна, Шахир, танидара продление! Прокурор харгуш иссичя!
В ответ раздался смех, потом, — аинна, аинна! Харгуш ошора!
— Россия для русских! — заорал кто-то с четвертой галереи.
— А Кресты для таджиков! — задорно ответил голос с сильным грузинским акцентом.
Снова общий смех. Вова подумал, что последняя фраза была довольно двусмысленной.
— Хлеб-сахар парни берем, — в открывшуюся кормушку просунули буханку хлеба, покрытую легким сероватым налетом выделявшейся соды. Голос у баландера был усталый — он катал свою тележку уже два года и еще столько же ему оставалось. На удо остававшиеся в Крестах на рабочку особенно не рассчитывали.
— А черняги нет у тебя?
— Нет, утром только белый.
— Ясно, — Вова протянул в кормушку кантюшку для сахара, — насыпь побольше, да? Что там, сигаретами поможем, что надо.
— Не, сейчас не могу. Если останется, заеду к вам.
— Ага, давай.
Кормушка закрылась. Крошечный выход, окошко в живой мир исчезло. Тесные стены, выкрашенные в бутолочно-зеленый цвет, сводчатый потолок, желтый от десятилетиями скапливавшихся никотина и смолы, корявые железные шконки. Собственно, здесь можно было или стоять в проходе между шконками, или сидеть на них — а больше и места не было. В 19-м веке, когда Кресты строились, предполагалось, что это будет одиночная тюрьма. Сейчас, в конце нулевых, в камеры пихали по четыре-пять человек. В девяностые, судя по рассказам — еще больше, чуть не до двадцати. Это на восемь-то квадратных метров, на шесть спальных мест! Говорят, тогда и под шконкой было не западло спать, еще далеко не худшее место.
