Символы и знаки правят миром.
Цвет и линия.
Конфуцианство сквозь призму "стального скока" в ХХ век с ультра-технологиями века XXI — сценография "Турандот". Дуга стены Сиреневого града, или сераля принцессы Турандот, или Великой китайской стены пересекает пространство сцены, а над стеной, в перспективе, — диск луны. Торжество ночи. Луны цвета платья Турандот, чья капроновая юбка, словно стена Пекина, увешана отрубленными головами возжелавших любви принцессы. Минимализм сценографии как достижение прогресса кому-то (мне, например), возможно, и покажется отчаяньем, до скрежета зубов. Однако дважды такая стилистика позволяет выстраивать в воображении едва ли не иероглиф, как следствие, срывает аплодисменты.
С Nessum dorma ("Пусть никто не спит") — арией Калафа, одной из самых пленительных арий тенорового репертуара (Виталий Серебряков продемонстрировал нешуточный лиризм, приятность тембра и ту легкость, с которой — специально для гурманов — взял верхнее до в конце первого акта).
С мизансценой угадывания Калафом загадок Турандот. Действие разворачивается на подиумах разных уровней и оказывается аллюзией на "Божественную комедию" Данте. Решение режиссера: представить Турандот в двух лицах — усиливает эффект драмы, вызывает ощущение пребывания между небом и всеми кругами ада, между комедией дель арте и перехватывающим дыхание экзистенциализмом. Пока Принцесса (Ксения Лисанская, балерина театра), изящная и ломкая, словно фигурка оригами, терзает принца своею красотою, маска её — собственно, она и есть Турандот — взлохмаченная и страшная, как смерть, грозит из преисподней местью за "милую бабушку" свою. Партия Турандот отлична, она требует от певицы большой физической силы и мягких бархатных нот, и Елена Михайленко под аплодисменты свела в бельканто шквал эмоций: агрессию, гнев и спрятанную за семью печатями нежность, дав клятву верности пуччиниевскому стилю. Вкрапление в действие и сценографию сочных красок: красного, синего, зеленого на общем сумрачном фоне хора "китайского народа" — реминисценции средневекового искусства Поднебесной на холодном мраморе античности. Но что мешало (мне, например), так это переизбыток усердия Эдвальда Смирнова. В его хореографии хор пребывает в перманентных движениях, перемещениях и "ритмах эстрады", напоминая в игре лучей софитов нечто из дискотеки 80-х или бродвейских шоу. Но и об этом забываешь, когда в права вступает — музыка.
Размашисто и вдохновенно Владимир Федосеев создает образ ориентального полотна, инкрустирует его серебром и золотом, прошивает пряностями и ладаном. Вот только воспарит к колосникам легкость очертаний арий, вот только публика надышится экзотикой Китая, насладится игрой бликов импрессионизма и изысканностью колорита, как, словно с небес, маэстро обрушивает лавины звучности оркестра и хора — и в стенах зала им тесно. Спасение из турбулентности, вихревых потоков музыки — пауза. Почти что безумие:
