— Что вы, Василь Никитич! Есть у меня. В апельсиновых корочках, как вы любите.
За столом, блестя глазами, просила раскрасневшаяся Любаша:
— Сказали бы вы ласковое словечко, Василь Никитич.
— Не знаю я их, Любаша.
— Ну хоть гляньте поприветней.
— Гляжу, как умею.
И плакала Любаша, ругая Авдотью:
— Все она, змея подколодная… Муж у ней есть.
— Какой же он муж, если с другой живет, — возражал Василий Никитич.
— Все равно. Живой, значит — муж.
— Не муж он и не отец, а подлец распоследний.
И старая злость на Петьку Мазина снова оживала в его душе, и он жалел, что так и не набил ему морду. Когда узнал, что Петька бросил Авдотью, прибежал к ней и, хоть не порядок это — радоваться чужому горю, радовался. Авдотья встретила холодно. С первых же слов от ворог поворот дала. Пряча в прищуре глаз закипавшие слезы, спрашивала:
— Ты почему не женишься?
— Сама знаешь.
— По тому по самому и я век буду коротать одна. Вот с Васяткой.
И решил тогда Василий Никитич задать вопрос, давно его мучивший:
— Сына зачем Василием назвала?
— По тебе и назвала, — срывая белье с веревки, просто сказала Авдотья, — редкий ты человек. А свататься все равно ни к чему.
О своей тоске по Авдотье Василий Никитич никому и никогда не рассказывал. Но пронырливая Любаша знала про все на свете.
— Думаешь, нужна ей твоя преданность? — стучала она кулаком по столу. — Плевала она на верность твою!
— Ей, может, и не нужна, — соглашался Василий Никитич. — Тут я с тобой согласный и солидарный. Да мне она нужна, вот в чем гвоздь. Она, верность-то эта, может, уважать мне самого себя помогает. Да и люди к верным-то больше, чем к неверным, тянутся.
— Это ваша правда, — сникла Любаша.
— Ну и баста об этом, — подводил итог разговору Василий Никитич.
„Кильдин“ обогнул скалу. Василий Никитич послюнявил пальцы и осторожно придавил огонек папиросы.
Щурясь от солнца, присматривался к зеленеющему невдалеке мыску и бессознательно и крепко тер ладонью горячий бугор мышц на груди: „Что ж это я? Старею, что ли… Сердце-то, а?“ И вдруг увидел: из-за толстого валуна выскочила тоненькая фигурка. Сорвав кепку, Васятка изо всех сил махал подходившему к причалу „Кильдину“.
У Василия Никитича задрожали губы. Он сунул руку в карман, вытащил папиросу. Не донеся до рта, гаркнул радостно, гулко, во всю грудь:
— Васятка-а, я ща-а-ас!
