На отрезке Девятой улицы от Пятой авеню до Бродвея не было ни административных зданий, ни многоквартирных домов, ни ветхих особняков, которые стояли на всех близлежащих улицах. Оазис протяженностью в два квартала: Бродвей четко отделял его от опасного гниения Ист-Виллидж. Если вы хотели пересечь Бродвей в этом месте, скажем, чтобы полакомиться пряной пастромой или дымящимися кнышами в «Кошерном дэли на Второй авеню», то вам надо было обойти перевернутые мусорные баки, вокруг которых копошились те, кто принес свою молодость в жертву наркотикам, и постараться не встречаться глазами ни с бездомными разочарованными неудавшимися художниками, ни с интеллектуалами, напрасно растягивающими транспаранты с гневными протестами в адрес политиков поперек разбитых окон заброшенных зданий. Вскоре эти места приобретут романтический ореол современной La Bohème[19], а еще через пять лет — славу элитного жилья, но в 1975 году Энрике знал только, что после девяти вечера не следует гулять к востоку от Бродвея, если не хочешь быть ограбленным. Девятая улица, где жила Маргарет, с точки зрения Энрике, оставалась единственным осколком былых времен, времен Генри Джеймса и юной Элеоноры Рузвельт. Он считал это место последним вздохом умирающего города и уж никак не предвестником Манхэттена 2000-х, кишмя кишащего миллионерами, которые своими дорогущими особняками застроят все пространство между Гудзоном и Ист-Ривер. Энрике думал, что шагает в прошлое, в то время как на самом деле видел будущее.
Выйдя на Бродвей, он повернул в сторону верхней части города — его привлекли изящные готические шпили церкви Благодати Господней, одного из самых любимых храмов могущественной епископальной элиты. Начиная с Десятой улицы и до Семьдесят седьмой Бродвей переставал подчиняться законам геометрии и под углом прокладывал себе путь через сердце Манхэттена. Энрике застыл в восхищении. Пот под двумя слоями пальто и свитера начал остывать, и Энрике испытал крайне неприятное ощущение: он чувствовал себя взмокшим и вместе с тем дрожал от холода.
Поворот Бродвея возле Одиннадцатой улицы открывал редкий для Нью-Йорка вид на башню Эмпайр-стейт-билдинг, стоявшую в двадцати кварталах к северу от этого места. Небоскреб под углом вздымался над городом, словно его повернули на гранитном основании, чтобы показать в самом выгодном свете. Глядя на Церковь Благодати XIX века на переднем плане и маячивший вдалеке на фоне стального неба колосс Эмпайр-стейт, воздвигнутый в 1930 году, Энрике почувствовал себя маленьким и жалким. Он и вправду был американским Раскольниковым, слишком умным, чтобы смириться со своим ничтожеством, и бессильным, чтобы его побороть. Он стоял посреди города, где родился, рос и взрослел, где обрел честолюбивую цель, и чувствовал себя потерянным.
