Старик немигающими глазами посмотрел на Анну. Она почувствовала, как дрожит ладонь, которой он гладил её. Неожиданно далеко за каменным забором раздался резкий автомобильный гудок. Он беспардонно вспорол кладбищенскую тишину.
– Это за мной, – разгоняя рукой сигаретный дым, сказал старик. Посмотрел на часы, поднялся с лавочки и взял в руки шляпу. Потом подошел очень близко к фотографии на обелиске, долго вглядывался в лицо. Снова раздался автомобильный сигнал. Старик распрямился, надел на кипу шляпу. Анна увидела слезы на впалых щеках. Постояли молча. Не торопясь вышли на аллею и направились к выходу.
– Когда надели шляпу, я увидела, что вы похожи на портрет Линкольна с 5-долларовой купюры, – улыбнулась Анна. – Такая же борода, такое же волевое и суровое лицо. Вам раньше об этом не говорили?
Сказать подобную глупость ей захотелось только для того, чтобы одетый во всё черное старик чуточку приободрился, повеселел. Ей это немного удалось. Показалось, что глаза его потеплели.
– Вы находите? – он даже приостановился. – Я чаще смотрю на цифры, чем на портреты. – Сказал это с еврейским сарказмом, с известной еврейской интонацией. – Сегодня я намного богаче, чем Авраам Линкольн, – добавил старик и снова протянул руку погладить Анну.
Они вышли за ворота. За воротами старика ждал голубой микроавтобус. Прощаясь, он прижался к Анне щекой, пощекотал бородой.
– Девочка дорогая, вспоминай меня, – шепнул он. И снова были скупые слезы.
– Звоните! Вот вам номер телефона. – Она протянула вырванный листочек из записной книжки. Старик не глядя сунул его в кармашек пиджака и пообещал позвонить. Машина сорвалась с места и скрылась за поворотом шоссе.
«Я даже не спросила, как его зовут», – провожая глазами автобусу, спохватилась Анна. Сдернула с головы шелковую косынку и пошла к остановке.
Ни завтра, ни когда-нибудь потом старик не позвонил. Анна уже стала забывать эту встречу на кладбище, как вдруг спустя какое-то время ей пришло уведомление на получение заказного письма. И вот она держит белый конверт с американским штемпелем в углу. Достала розовый листок, исписанный незнакомым ровным почерком, стала читать.
«Дорогие мои Ева и Аннушка! Я ваш муж и дед Самуил Баскин. По-американски Bas. Сижу в своей kitchen[28] и пишу эти запоздалые строки. Я не умер, не сгинул в русской тайге, на лесоповале. Я выжил, потому что спрыгнул с поезда во время очередной пересылки. На каком-то полустанке счастливый случай свел меня с таким же отверженным, бежавшим, как и я, из мест заключения. Это был московский раввин. Звали его Моше Белаковер. Судьба была благосклонна к нему, а стало быть, и ко мне. Потому что в 1940 году он взял меня с собой в Америку. Это он долгие годы спустя, до самой смерти удерживал меня, переполненного невыносимой тоской и виной перед тобой, дорогая Ева, от опрометчивого, пагубного шага возвращаться в родное село Сердоболь. Теперь оно, кажется, называется Сортавала. «Энкаведешники вздернут тебя на дыбе в подвалах Лубянки», – говорил он мне. Плевать я хотел на энкаведешников! Более всего сердце удерживала твоя единственная записка, дорогая Ева. Записка, которую ты умудрилась предать мне через замначальника поезда во Владивостоке, некого Осадчего. Я до сих пор помню его фамилию. Помню твоё каждое слово в том письме. Ты заклинала меня, ради больной нашей дочери Эстер, ради сына Михаила не пытаться вернуться в родные места! Иначе жизнь их будет исковеркана и загублена. Прошло много лет. Я мог напомнить о себе и вернуться, но перед глазами всякий раз вставало твое слово, написанное жирными чернилами: «никогда». Видишь, я не ослушался тебя, дорогая Ева. Я поступил против твоей воли только в мае 1995 года.
