В тот день, пытаясь заглушить дурноту страха, Мирон в обнимку со скрипкой притаился в подвале. Двое казаков в надежде добыть выпивки и еды вытащили на свет худого мальчишку в драных штанах. «Играй!» – приказали они застывшему подростку. «Не впал ли он опять в немоту и неподвижность?» – испугались мать и сестры, сгрудившиеся в углу. «Играй, – начали обижаться казаки, – играй, жидовин, плясать охота».
Разжалобившись при виде матери и сестер, на паршивой скрипочке Мирон завел наконец что-то непонятное, грозное, стонущее. Казаки заслушались, но вдруг без всякой просьбы он переменил мотив и начал плясовую, сам потешно подскакивая и хохоча. «Ой, дурак, дурачок, ой умора!» – подхватили его смех казаки.
Напрасно старший брат посматривал на Мирона с изумлением, в котором можно было найти даже, может быть, незаметные для него самого зерна презрения. А ведь он-то как раз должен был помнить, что сам Давид, когда нужно было спастись ему от братьев Голиафовых, желавших отомстить за убитого, оказался или сказался юродивым.
И вот точно так же, как когда-то преследователи Давида, казаки оставили вдруг мальчика и весь его дом в покое. Пощадили даже сестер, хотя почти всем остальным женщинам пришлось потом молиться, дабы не народить казачонка, и не все были услышаны Господом. Не совсем понятно, притворялся ли Давид, пусть безумие на него, хоть и по его собственной просьбе, напустил сам Бог. Мирон же точно не притворялся. Этот веселый мотив охватил его целиком, как мгновенная лихорадка, и уже трудно было бы ее сразу унять.
Конечно, он восхищался Йоелем Энгелем, что рыскал по городкам и деревушкам в поисках народных еврейских песен, но музыка, перепрыгивая через плетни и заборы, достигая затерянных островов, пренебрегая враждой, скорее уводила его от национального, и, хотя он пел молитвы, она уводила его даже от Торы.
Он родился евреем, но, пожалуй, предпочел бы быть кем-нибудь другим. С высоты и из глубины своей музыки он замечал, что не было в мире ничего более несправедливого, обидного, унизительного и что, будь он немцем, русским, даже казаком или калмыком, ему было бы гораздо проще. Музыка, за которую он отдал бы все на свете, не имела национальности, и он тоже хотел навсегда отказаться от этой метки.
И все же, переживая ненависть и брезгливость солдат враждебных армий, нелепую гибель брата, унижение сестер, послереволюционные погромы, он оставался беспечным. Никогда специально он не задумывался о будущем, зная, что все само образуется наилучшим образом. Неизвестный помощник, которого он не знал по имени, но чувствовал всегда под боком, желал лишь, чтобы Мирон не совершал зла, и это было совсем нетрудно: ведь почти все время за него или вместе с ним действовала музыка.
