Старичок, изящный (ну просто дирижер оркестра!), стоял с яркой улыбкой, как вымытый содой фужер.
– Звучит угрожающе. – И я вспомнила, что, конечно, знаю этого синьора. Как-то в сицилийском кафе он предлагал мне уроки латыни. Время от времени он начинал заговаривать на ней с прохожими и даже писал стихи на этом древнем языке. Порой, открывая свою коленкоровую тетрадь, он читал оттуда что-нибудь понравившимся ему девушкам или юношам, как он называл всех, кто был моложе его. – Может, и правда на подходе новые гунны, а Европа, которая приютила новых готов, скоро об этом пожалеет?
– Да, есть такое мещанское представление, что Европа дает приют и денежки своим палачам, ну а почему она это делает? Потому что такая добренькая, что ли? – спросил Флорин, улыбаясь латинисту. Он был явно доволен успехом и, наверное, чувствовал себя чуть ли не Цицероном.
Старичок между тем приветствовал продавца ремней, который весь день стоял на углу колоннады, а теперь, оставив своего помощника-бангладешца одного, зашел пропустить стаканчик. Мы поторопились попрощаться, обещая как-нибудь непременно воспользоваться его услугами преподавателя.
Если б мы только знали, что именно в эту минуту в бар вошел Кристиан Эспозито, мы бы, конечно, притаились где-нибудь, чтобы рассмотреть его получше, но, несмотря на каждодневное общение с Нептуном, Янусом, Вакхом и так далее, я и даже Флорин не могли предугадать собственного будущего.
К счастью, несмотря на чуть подпухшие глаза, уже в начале первого акта оперы, которую она успела спеть четыре раза, попав в число чуть ли не самых обсуждаемых событий музыкального сезона города, Надя выглядела восхитительно. Мирон, во всяком случае, был в этом уверен. Дирижер отплясывал под шимми и свинг, а она, оказываясь ближе к краю сцены, иногда украдкой посматривала в оркестровую яму.
В паузах он вытирал лоб и шею платком, притыкал его на место под скулой, которое непоправимо натер себе подбородником, и снизу, как мог, любовался Надей. В этот день еще более сосредоточенная, чем обычно, она была прелестней всех Лючий, Леонор и Татьян вместе взятых, и когда тенору ответило ее легкое, звенящее сопрано, которое могло переходить в меццо-сопрано и даже чуть ли, как ему иногда казалось, не в теплое контральто с той же плавностью, с какой утро превращается в день, сердце первой скрипки грохнуло к животу, а ладони полыхнули резко прилившим жаром.
История оперы как будто рассказывала о них самих: «Анита – красавица-певица. Оставив всего на один день своего любимого, композитора Макса, в Вене, после концерта в Париже она отдается скрипачу Даниэлло». Но первая скрипка Мирон не особенно хотел играть роль этого погибающего под колесами поезда виртуоза. Уж лучше быть Максом, к которому потом снова возвращается Анита. Измену можно перенести.
