Маминого дружка не было, сестра переехала, и она решила переночевать дома. Ей так много хотелось рассказать, а утром посидеть за завтраком с матерью, что, как только приоткрылась дверь, она выскочила навстречу в майке сестры, целиком готовая к объятиям и нежным щипкам.
Время сигануло вниз, заложило уши, и вскоре кое-как она различила расплывающееся пятно. Сделав усилие, угадала: «лицо». Под глазами у лица была размазана тушь, на щеках плясали оранжевые румяна в черную полоску. Прикрытая одной простыней, Летисия безучастно следила за движением знакомой руки, выжимавшей в тазик окрававленную тряпку, вытиравшей ей щеки, шею, ноги и между ними. Все горело, как будто ее посадили на раскаленный кол и высекли железными прутьями. Лишь спустя несколько дней, словно море – мертвые тела, память начала выбрасывать обрывки образов.
Ранним утром, набросив сыну шаль на голову, как можно лучше скрыв синяки и раны на его лице, бережно завернув нарядное платье и дав ему юбку и кофту сестры, мать села с ним в автобус.
Попрощавшись с мамочкой у порога своего барака в Ресифе запекшимися от порезов губами, обняв ее багровыми от синяков руками, еле переставляя ноги, Летисия добрела до постели, рухнула в нее и не выходила из дома больше месяца. Если бы не Карлуш, ее нашли бы мертвой уже через два дня. Он вливал в нее воду и заставлял съесть хотя бы кусочек чего-нибудь. «Смотри, как вкусно, ам», – улыбался он, поднося ложку с кашицей к своему лицу, и она становилась солоноватой. Как-то Карлуш сказал, что у сестры родился Диего. Он даже купил два билета на автобус, но утром она не открыла дверь, и он уехал один. Там, дома, наверняка все еще висел тот красный шарф, который, чтоб не орала, на ней затягивали друзья детства, там все еще стояли стены, среди которых они по очереди и вместе делали над ней все то, до крови и мяса, и где она, пытаясь добраться до двери, мокрая от их мочеиспускания, от их вонючего подоночьего ссанья, поскальзывалась на красной слизи, пока не потеряла сознание, а они к ней – интерес. Там были улицы, по которым они ходили, и они, которые ходили по этим улицам как ни в чем не бывало. Там были соседи, которые делали вид, что ничего не знают, хотя, несмотря на боль и ужас задохнуться, она все-таки кричала на весь мир, пока не умерла.
Примерно через год, когда однажды на улице она заслушалась виртуозным ритмом маракату[77] и ее щеки и подбородок свело, будто от ледяной воды, она поняла, что, наконец, впервые за все это время улыбнулась.
