Мужчина, подчистив тарелку кусочком хлеба, устало смотрел перед собой, а она, осознав, что я претендую на эксклюзивное право быть девочкой, вдруг сникла, заторопилась.
– Может, зайду к тебе на днях за линзами, – решилась поддержать я беседу, когда мы вышли.
Конечно, я могу зайти, но ее там не увижу. Нет, ее не уволили, она там никогда и не работала. Просто иногда помогала хозяину. У нее нет красивых бумажек с картинками звезд, чтобы обменять их на свою собственную оптику, а устроиться таким, как она, куда-нибудь, кроме как проституткой, практически невозможно. Да к тому же оптика будет скоро передана продавцам китайской туристической мишуры.
Вот те на. Каждый месяц, а то и неделю закрывалась какая-нибудь лавочка, опускалась решетка очередного магазинчика. Продавцы сумок, ремней, тканей, керамики, старые мастера: кожевники, кузнецы, литейщики, столяры, портные – не передавали своего дела молодым родственникам, а вместе с запахами, старомодной любезностью и юморком исчезали в тени прошлого вдруг и навсегда. На барах-кондитерских маячили оранжевые листочки «продам-продам». Затюканные непомерными налогами и растущей оплатой за съем, их хозяева сгорбленно удалялись на покой, а на переделанных по моде прилавках под слепящим светом, под грохот туц-туц воцарялись фабричные пресные пирожные, вызывающие изжогу и тоску. Кофе, который умел внушать жизнелюбие даже местному вечно нудящему люду, подменялся горьковатой жижицей. Значит, прощай и оптика на виа Биссолати. И только теперь я вдруг вспомнила, почему это название казалось мне давно знакомым.
Биссолати – безликий министр без портфеля, шовинист, поборник войны между Италией и Турцией и «грязного дела избиения африканских туземцев в Триполи при помощи усовершенствованных смертоносных орудий» с давних уроков истории и неизбежной истории компартии (– или как ее там?), бессовестный и, можно сказать, никчемный человек воплотился в улицу, где я смогла встретить друга. Биссолати. Сколько нежности, оказывается, скрывало это имя.
Ее хозяин вряд ли нуждается в жалости и оплакивании, – прервала мои сожаления Лавиния. – Ну а сейчас ей нужно бежать. «Пока, красавица», – и она расцеловала меня, как мне показалось, от души. Обернувшись на всякий случай, я заметила, что она повернула обратно. «В кассу за сигаретами. Нервничаю, выкуриваю по пачке в день», – объяснила она на ходу.
Наверное, пошла охмурять этого несчастного, – решила я и, словно берберийская кобыла во время римского карнавала, погалопировала по Беговой. Стремительная ходьба – наилучшее лекарство от грусти и сомнений, но, не пройдя и трех минут, я замедлила шаг у колонны Марка А. Он был добрым и усталым судьей, недосягаемой шкалой ценностей: «Спокойствие, только спокойствие», – словно мантру, произносил он все время и флегматично взирал со своего коня в лучшую даль. «Справедливость, размеренность, скептицизм, чувство долга». В нем я искала себе опору, но, будучи изнутри пропечена хорошенько тем, что пришло вслед за его временем, каждый раз, подходя к колонне, сквозь грохот машин и гул толпы пыталась расслышать шорох крыльев его Гения и вызвать его на спор. «Мешает ли математика субъективности? – спрашивала я его. – Так что, выбросить черный список провинившихся? Действительно ли лучшее наказание подлецам – не быть такими, как они? А по морде? А из нагана?» Гений шелестел крыльями и печально вздыхал.
