Ему вовсе не нужно было ехать в мою сторону, и все же он решил меня проводить. «Я уверен, что все, кроме денег, валяется теперь где-нибудь у вокзала», – вдруг спохватился он.
Мгновенно протрезвев, я огляделась вокруг, и в ту же секунду внешний мир прорвался ко мне гармонью, что неприлично весело звучала из конца вагона. Народ сидел и стоял вплотную, усталый, осунувшийся, в основном иммигрантский. Обойдя всех с банкой из-под орехов, музыканты перешли в наш отсек. Репертуар был все тот же: «Катюша», привитая к «Дорогой длинною» и рассыпающаяся потом в «А нам все равно». Карикатура на мое прошлое, которое никак не хотело умирать.
Простыни с опознавательными номерками, написанными на отрезках тесьмы пером или напечатанные в мастерской. Запах машинного масла, залежавшейся одежды, вечная свалка грязного белья в ванной, мокрая картофельная кожура в мусорном ведре, проложенном газетой, которую никто не прочел. Фасады с осыпавшейся штукатуркой, как впавшие в бедность генералы в отставке. Швейные мастерские, где из лоскутов старого перешивались и перелицовывались модные пальто и платья. Ощущение победоносного нового в виде ярких пластмассовых кубиков и кукол, пришедших на смену их фарфоровым тетушкам в чепцах. Полиэтиленовым мешком можно задушить. Лучше его никогда не надевать на голову. К тому же – это ценность. С двенадцати лет морда моих сапог была не только докроена ступнями сестры, но изначально была подарена им походкой матери. Серенькая кошечка сиротливо звала своих подозрительно не появляющихся котяток, у бедной перепелочки болела лапка, носик, глазик, все у нее болело, у этой гадины, рассеянная бабуся постоянно где-то похеривала своего серого и белого гуся, и у нее же или у ее сестры-близняшки был не раз пожран серенький козлик. Все песни, даже при веселых словах, были невыносимо грустны, тоска из них переливалась, разбрызгивалась, собиралась грязным льдом на поверхности и таяла, таяла. Даже разудалые камаринская, калинка-малинка и матросский танец на самом деле были в миноре.
Бродячие музыканты, как и Флорин и некоторые пассажиры, были как раз из того самого мира, который осколком застрял в моей голове.
Дойдя до нас, гармонист с сединой в иссиня-черных волосах и алебастровой физией, на которой полуспящими рыбами неподвижно стояли крупные фисташковые глаза, обратился к Флорину на мне непонятном. Флорин скривил левую часть лица в гримасе приветствия и ответил ему на румынском. Дверь открылась, и все вместе мы вышли на перрон
