Черные играли на переживании вины и сочувствии: «Чао, дорогуша», – и было уже невозможно уклониться от навязанного рукопожатия. В другой руке наготове они держали книгу, а под мышкой или в торбе – еще стопку. К счастью, наша империя не колонизировала Ливию и не сбрасывала бомбы со смертельным газом на Эфиопию, обходясь пока подкапыванием под соседние с ней территории, и у меня не было национального чувства вины перед ними, но и на мне гнойной соплей висел тот же позор Европы, хотя бы уже потому что я в ней родилась и, значит, принадлежала к потомкам тех, кто разбоем и хитростью проник в чужие страны, превратив их жителей в рабов. Или потому что наши, как и другие европейцы, скупали на озере Виктория нильского окуня, в индустрии которого было занято практически все местное население, не имеющее, однако, средств на покупку собственной рыбы и отдававшее, что могло, лишь за ее вонючую требуху, кишащую червями.
Так что (товарищ Фелтринелли, ты все же будешь отомщен![34]), во-первых, в этом смысле мы все-таки были европейцами, а во-вторых, в третьем ряду моей передвижной библиотеки тоже стояло несколько этих так пока и не открытых книг. Иногда я останавливалась поболтать с черными продавцами перед тем, как заглянуть внутрь магазина или зайти в банк.
Перед тем как зайти в мой банк. Пусть у меня там ничего и не лежало, но само сознание того, что у меня был счет (открыть который без гражданства и вида на жэ было не намного проще, чем накормить пятью рыбинами сотни голодных), того, что со мной как-то «считаются», придавало мне веса и укорененности в собственных глазах. Пожалуй, корни – это и было главное, чего мне не хватало. Но как только появлялась пусть даже только теоретическая возможность их пустить, мне хотелось, пружинисто оттолкнувшись от земли, шагать куда глаза глядят.
Этот банк, единственный, где меня не выгнали взашей без вида на жизнь, этот, пусть даже и мой, банк был, конечно, местом безликим, но, когда я туда заходила, обычно я видела Марио, и этого было более чем достаточно.
Хотя он мог показаться типичным банковским работником, мне он сразу напомнил милого члена Государственного совета с картины Репина: бородка, баки, усы, овальные, металлической оправы очки, за которыми лучились большие, чуть навыкате, карие мечтательные глаза. У него были плавные, уютно-спокойные жесты и чудесная улыбка, за которой скрывалась пылкость и самоирония. Несмотря на то что в нем проглядывал русский барин или недобитый меньшевик, которые почему-то в моем представлении должны были иметь животик, сложен он был почти божественно.
