Иван расстегнул ворот и приготовился рассказывать. Он начал с одного мартовского воскресенья.
Он начал с одного мартовского воскресенья – и не ошибся.
* * *
А воскресенье пошло насмарку. В субботу утром у Ивана Петровича в ухе выскочил прыщ. Ковырнул сначала пальцем, потом зубочисткой, но там, внутри, только набухло и поплотнело до степени невероятной и даже отчасти стыдной.
Болеющий мужчина жалок. Он то ноет и стонет, как старая дверь: тонко, непрерывно и заливисто, то порывается писать завещание, то неаккуратно ложится поверх одеяла, созывает родных-близких и собирается немедленно помирать.
Родных и близких у Ивана не было, и им овладел обычный стариковский страх, страх о не поданном стакане воды. Ему и в самом деле захотелось пить, и он налил себе молока. Так проверяют заболевшее животное: пьет молоко – будет жить, не пьет – не будет, не жилец. Иван Петрович выпил молоко одним махом, но несколько нервно и порывисто, да и без явного удовольствия, что отметил и запереживал еще больше.
Болеющий мужчина много думает. Его посещают такие мысли, от которых становится еще тошнее и невыносимее.
– Какая ерунда ваша наука: свистёж и провокация, – думал Иван, – Ведь что такое прыщ? Наука говорит: крошечный нарывчик. Что делать с крошечным нарывчиком в ухе? Наука не говорит. Молчат книги: словари и энциклопедии, стопа в рост высотой, и разве что справочник младшей медсестры рекомендует смазать настойкой на загадочной календуле. Что толку от такой науки, если мы расщепляем атом, если мы доказали теорему Ферма, если Марс уже изучили ничуть не хуже, чем Пензенскую область, но не можем разобраться в собственном, любимом, правом ухе?
Еще Иван думал о том, что за все и всегда приходит счет, и что просто так ничего не бывает, и что всякий приличный человек за жизнь проступков наберет, – а хоть и не уголовных, – на два пожизненных срока с поражением в правах.
Список проступков закрывал совсем свежий, вчерашний: он не помог упавшей женщине. Накануне мартовская ростепель сменилась заморозками. Иван пересекал двор по обледеневшей буграми дорожке, перебирая ногами, как конькобежец на повороте, и едва разминулся со встречной женщиной. Одной ногой та ступала в неглубокий сугробчик, а другой скользила по наледи. В руках она несла пакеты. Глядя под ноги, они проскользили мимо друг друга, шаркнув рукавами. Спустя несколько секунд за спиной раздался вскрик и звук отнюдь не мягкого падения; с треском что-то лопнуло, брызнуло, цокнуло стеклянное. «Надо бы развернуться, помочь», но ноги несли его дальше, вперед, и чем дальше он отходил, тем сильнее ему хотелось вернуться. «И действительно же, надо вернуться», – думал уже в магазине. – «Протянуть руку, сказать какую-то ерунду, мол, ну и погоды нынче, хоть с мешком песка ходи. А то и подшутить незлобно: что вы там нашли такое, что аж упали. Или нет, лучше даже так: вот же вы лежебока, травмпункты не резиновые, спасу от вас нет… А там, глядишь, за разговором, может, и проводить до дома». Из магазина зашагал той же дорогой, чуть быстрее, чем обычно. Женщины на тропинке уже не было, только порванный пакет лежал на обочине, да разбитая банка маринованных помидоров разметалась красными ошметками по чистому снегу.
