– Да ничейный.
– Здравствуйте.
– И вам. Эльмар я, работать приехал вот.
Посмотрела тут Тяпта на него, на круглые его глаза да на ручищи его огромные, и говорит:
– Какой же ты Эльмар. Кальмар ты.
Огорчительно отцу было такое услышать, у него отметина черная по спине наискось от комнаты ленинской.
– Да как вы смеете, – говорит, – это ж от фамилий Энгельс, Ленин и Маркс.
Посмеялась ему тогда Аннушка в лицо.
– Мне, – говорит, – без интереса…
Так и пошло – Кальмар.
Время зайцем бежит, время цаплей идет – встретил отец мать мою будущую. Все у него в один секунд оборвалось внутри и покатилось прочь. Дело молодое, кипучее, искристое. Так он к ней и эдак, сбоку, и напрямки, месяц за ней как на веревочке ходил, молчал как камень и рыба об лед.
Разглядела наконец она его среди прочих, вроде как впервые, обернулась и очень серьезно говорит:
– Всем вам одно надо, и тебе одно. А у меня надобность женская.
Взял ее тогда отец за руки, а руки у ней тонкие и шершавые, и говорит, а сам дрожит весь:
– Знаю, Машенька. Женская надобность – она круглая, гладкая. То надо, это надо, и третье, и вместе. За край ее не возьмешь и по кусочку не отхватишь. Гладкая она и трехэтажная, надобность твоя женская. Я готовый.
И вот таким образом объяснившись и обнаружив друг в дружке всё, что надо обнаружить, спустя неделю они расписались. Ускользила зима, отгремела весна, прошумело лето – пожелтел лист да облысела земля, тут и моя остановка, пора выходить.
Назвали меня Федором, а люди прозвали Кальмариком, потому что прозвище у нас впереди человека бежит и правду-матку докладывает.
И жил я себе спокойно сорок годов и два месяца до известного момента, пока не пришли ко мне люди и не сказали, что времена пошли совсем азиатские.
– Времена, Кальмарик, пошли совсем азиатские, – сказали люди, – а ты среди нас самый азиат, и мы тебя главой выбираем. Мы сроду никому взяток не давамши, а нынче, видно, без бакшиша и дела не сробишь.
И стал я главой, двенадцатый год с честью несу возложенное, и делаю вот какой вывод с высоты самого личного опыта и момента: Устья, что Плосское на две части делит, – это вполне себе граница, на манер государственной.
Работать я бегаю на тот берег и вижу в этом несправедливость и упущение. Наш берег, правый, он первый был. Дорога здесь была, и храм, и погост, и что приличному человеку угодно. А левоплоссковские что? То они школу дерьмом ученическим тушат, то человека на дереве теряют, то гроб с ним же в реку упустят.
