Тихие выселки | страница 96

Маша с дрожью в голосе спросила:

— Из-за чего они дрались?

— Сам я тех слов не слышал, но Гога говорил, что он, Егор-то, плохо о твоей матери сказал, ну и о тебе нехорошее брякнул. Сама знаешь, Егор какой, язык у него, как помело, один сор метет. Ну, Костя на защиту, вишь…

Маша заторопилась. Из-за нее Костя подрался, из-за нее весь в синяках, а эти, ее бывшие женихи, зубы сушили вместе с Егором. Говорили: любят ее. Ах гадины! И Егору дали волю, что хочет, то и вытворяет. Алтынов приходил мать уговаривать: оставайся в колхозе, да тут кого хочешь с выселок выживут. Конечно, мать виновата: сколько лет Егора близко не подпускала, а перед пасхой попросила его ворота починить, после водкой угостила, сама выпила… И пошло-поехало.

Маша не замечала темноты, шла, чутьем угадывая дорогу, громко шлепала ботинками. Жгло и мучило одно — нельзя этого оставлять, надо пойти к Андрею Егоровичу, рассказать как есть, но у околицы поостыла: а чего скажет председателю? Про мать он знает, и тут на чужой роток не накинешь платок. Припомнились слова Устиньи Миленкиной:

«На работе устанешь, а вот, того, голова, на душе легко. День без дела просидишь — вся измаешься. Люблю в поле работать, особенно в сенокос — и тепло, и светло, и воздух травяной, с медом. В город бегут, в городе шум, гам, день проходишь — угоришь. И имечка, того, голова, тебе там нету, нет, и все. Здесь я Устинья Миленкина, меня все знают, спроси любого: «Чей то новый дом?» Любой скажет: «Устиньи Миленкиной».

«Знают, — подумала Маша, — зато укусят так, что поневоле в город убежишь».

За лето высокий берег Сырети срыли бульдозером и вычерпали ковшом экскаватора. На дне котлована августовские дожди насорили желтую лужу. Сама Сыреть хмурилась, шлепала темными волнами, оставляя на прибрежном песке ноздреватые хлопья пены. За рекой среди тяжелой зелени леса местами желтели верхушки берез; по оврагам редкие свилеватые вязы стояли густобордовые, а поблизости с ними кровенели куртины черемух.

На взгорье, на юру, где притулилась времянка карьеровских ребят, почти без перерыва дул осенний ветер. Он тек быстрыми волнами над опустевшими полями, а повстречав засохшую полынь или чернобыльник, принимался жалобно свистеть.

Отряд свертывал работы. На то были разные причины. Одни парни уехали сдавать экзамены в институт, другие нередко скучали во времянке — дожди делали проселки непроезжими. Уходил с карьера и Шурец Князев: Низовцев пообещал ему должность электрика на Малиновской ферме. Получив расчет в «Сельхозтехнике», он заехал на карьер за телогрейкой и чемоданом с немудрящим имуществом. Сторож Потапыч с сожалением следил, как Князев свертывал телогрейку: старик, когда Шурца не было, накидывал ее по ночам на стынувшие ноги.