— Сидишь, шабренка? Вечерок прямо прелесть. В такой грешно под крышей сидеть, зима придет — насидишься. Лето в деревне люблю, зиму — нет, зимой в городе лучше.
Прасковья вздохнула.
— Ты что, шабренка, вздыхаешь? Дочку встретила, а вздыхаешь. Завтра выходи: кирпичу привезли мало, но привезли, наверно, до зимы пропутаемся, ежели куда еще не отзовут. Да-а, дочка у тебя славная. Нынче гляжу, она по станции идет с чемоданчиком…
— А я гадала, кто про коров сказал? Грешила на Тимошку Грошева.
— Сказал, что такого? Спрашивает, какие новости, как ее коровы: шабер все же. Она, поди, с дороги отдыхает, — кивнул на мазанку. — Не слишком громко говорю?
— Нету ее там, — глухо сказала Прасковья. — Жду, да, видно, напрасно. Рассердилась на меня за коров, Чайку ей жалко, вишь, мази привезла ее лечить. Что я, дура, без нее решилась? Знала, она с детства к ней привязана, но думала как лучше. Да и то, что сидит здесь, девка она видная, в городе от женихов отбою не было бы.
— Нет, чего так, — возразил Семен Семенович. — Маша девушка нормальная. Мне бы такую дочь. Я ведь всю жизнь прожил в тоске по детям. Придет срок, ляжешь в землю, а плоть свою не передал — всяк человек после смерти в своем потомстве живет.
— К моей сестре на Урочную не должна уехать, — рассуждала Прасковья. — Доярки сказали бы, что на вечерней дойке не было. Да не окажись ее там, Гришка Пшонкин за мной прикатил бы. Разве к деду Макару на стройку ушла ночевать? Схожу-ка.
Ее нагнал Семен Семенович.
— Полем одна-то забоишься, а мне все равно спать неохота.
От чуть заметного ветерка перешептывались овсы. Тихий звон метелок будил в сердцах далекое прошлое, будил то, о чем, казалось, и отмечалось давным-давно.
Черными громадами встали корпуса новых дворов. Прасковья, замедлив шаги, шепнула.
— Семен, ты постой, я схожу.
— Лучше я пойду. Мало ли чего мне надо, Макару в голову не придет, кого ищу.
Прасковья привалилась к прохладной каменной стене. Семен Семенович не возвращался долго. Ей лезли в голову всякие мысли, самая страшная пришла неожиданно: вдруг дочь наложила на себя руки. Прасковье захотелось сесть. Наконец послышался шорох.
— Дед Макар — чудак, — начал Семен Семенович, — посиди да посиди…
Прасковья нетерпеливо, с придыхом спросила:
— Нет?
— Разве я не сказал? Значит, нет.
Прасковья заплакала. Семен Семенович неловко дотронулся до ее лба.
— Ты что же так? Она девушка лютущая, панике не поддастся. Ее Макар здесь днем видел, да и то — что ей из летнего лагеря сюда идти. — Семен Семенович обрадовался догадке и, вытирая глаза Прасковье платком, говорил: —Паша, зачем так убиваться?
