Стар стал по окнам палкой стучать. Пусть Герман Евсеевич Никандров побегает, ему в охотку. Он, Грошев, уйдет на покой. Подумал так, да спохватился, куда уйдет? В сторожа, вместо деда Макара? Снова заметил нахальную ухмылку Пшонкина — слышал-перепалку с Никандровым. Внутри заныло круче. Уйти… Уйдешь, всякий помыкать тобой станет. Один Егор Самылин сколько фокусов придумает, а разве Грошев одного Егора задевал?
Вздохнул полной грудью. Не рано ли сдаваться? Никандров свиные полдни в колхозе, поживем, посмотрим, как у него еще дела будут ладиться.
— Ты, Гринька, — сказал окрепшим голосом Грошев, — не очень-то вином увлекайся.
Пшонкин удивленно поставил на него глаза.
— Да, да, от тебя попахивает. Смотри, с машины ссажу и в поле с вилами отправлю.
У Пшонкина пропала ухмылка, лицо вытянулось,
Не торопясь, Маша шла от Дуси. Около заколоченного дома Калуги стояла Анна Кошкина. Сам Калуга вот уже десять лет жил в Санске, но места на выселках не терял. Кошкины, как соседи, вели надзор за его избой и садом. Анна шагнула навстречу Маше.
— Калуга раздумал в отпуск приезжать, собрался домок продавать, на слом за бесценок отдаст, прямо жалость.
Маша оглядела избу Калуги. Несмотря на заколоченные окна, вид у избы был довольно веселый.
— Пятистенок хороший, — согласилась Маша, — только бы веранду пристроить, двор не под одну крышу, а немного подальше отнести, чтобы со двора на ногах грязь в комнаты не таскать.
Анна вся засветилась:
— Машенька, миленькая, ты умница. — Шепотом добавила: — Пойдем внутри посмотрим.
Зашли со двора, Анна пошарила в кармане фартука, вынула ключ. Скрипнул ржаво замок. Потянула дверь к себе. Пахнуло пылью, нежилым. В полутьме ходили по комнатам, печатали на пыли следы. Анна вздыхала, словно не Калугин дом был, а ее и ей жалко с ним расставаться.
— Чего еще? — рассуждала она, многозначительно глядя на Машу. — Две комнаты прихорошенькие, кухоньку выгородить можно. Живи, не наживешься.
Маша тоже загорелась:
— Печь перенести ближе к двери — в комнатах всегда будет чисто, можно и совсем сломать, водяное отопление установить.
Анна приложила руки к груди, остановилась перед Машей, как перед иконой.
— Ну, детонька, все ты смыслишь, все ты понимаешь.
Повела в сад. После полумрака наруже особенно было светло, Маша даже зажмурилась, Анна говорила восхищенно, как будто видела впервые:
— Яблонушек сколь! И все в силе, все родят. И не жалеет Калуга!
Маша сорвала крупное краснобокое яблоко. Оно вязало во рту, но все равно ела. Анна смотрела, как она кислится, и нахваливала:
