Костя стелил себе наруже.
— Иван Ильич, пойдемте с нами в избушку, — пригласил Аленин, но Алтынов раззадорился на приволье Кости Миленкина.
— Я, пожалуй, с Костей лягу, если он…
— С удовольствием, — обрадовался Костя.
— На земле как бы простуду не схватили. Костя, он молодой, — возразил Аленин.
— На фронте как спали? Прямо в снег ложились, а сейчас вон какая теплынь.
В избушке скоро стихло. Алтынов лежал на дерюгах на спине и смотрел в небо. С утра было облачно, душно, к вечеру совсем разгулялось, небо вызвездилось. Сбоку, со стороны пруда, если выпростать руку из-под старенького одеяла, холодит: ложилась роса, светлая вода пруда скрылась под войлоком седого тумана.
— Ты, Костя, не каешься, что стадо пасешь? — спросил Алтынов. — Я помню, бывало, у нас в деревне в пастухи шли самые бедные.
— Мы не бедные, — сказал обидчиво Костя. — Я в пастухи пошел для практики — на ветеринара хочу учиться. Какой я буду фельдшер, коли не знаю повадок животных. Они, коровы, как дядя Матвей скажет, хитрые, каждая со своим характером. Знаете, у Антоновой какая дошлая Заря, за ней следи да следи. У коров она за командира, куда она, туда и они. Ею управлять не сразу научишься. Зато себе всегда пищу сыщет. Вымя у нее по земле волочится. Антонова никому ее не отдаст.
— Антонова? Ах, Маша, дочь Прасковьи, — спохватился Алтынов. Для всех она Маша, для Кости — Антонова. Иван Ильич слушал Костю и следил, как бродят, мельтешат по горизонту сполохи; вспоминался фронт, те часы и минуты, когда на твоем участке обороны затишье, а где-то далеко, судя по огневым отблескам на темном небе, идет кровавая схватка.
Около Малиновки заурчала машина. Вскорости запели парни. С карьера приехали. Вон и девчата засмеялись. Как все-таки тихой ночью далеко слышно. Эти парни могут увезти молодых доярок.
Костя шептал:
— Антонова здорово работает. Мать ее коров оставила, она взяла их себе. Знаете, холод, дождь, она посинела, но не хнычет, не сдается.
«Антонова. Видишь, как официально называет, — подумал Алтынов, — а ведь, поди, любит ее, недаром весь разговор о Маше».
— Костя, сколько тебе лет?
— В ноябре семнадцать исполнится, а что?
— Так, спи.
«Ей двадцатый. Нет, салажонок он против нее, а то бы неплохая пара — оба животноводы, все время вместе. Эти бы из деревни не уехали».
Захотелось курить. Сел, сунул зябкие ноги под одеяло, загремел спичками.
— Дайте я вам папиросу прижгу.
— Не надо, Костя, сам сумею.
Иван Ильич сидел с папироской во рту, но чиркать спичкой медлил. Низом, от пруда, тянуло сыростью и тиной, но стоило повернуть голову в сторону, как воздух отдавал знойным настоем трав. Было необъяснимо хорошо. Когда с ним, Алтыновым, такое случалось? А, тогда… В годы коллективизации отец одолевал его жениться, но он тайком ушел в Конев и поступил в педтехникум, было ему двадцать. Да, двадцать. Зиму прожил в общежитии, летом приехал на каникулы домой. Вечерами за три километра шастал в поселок Саргу. Говорят, теперь крапивой да лебедой Сарга заросла, ни одного дома, а тогда в поселке жизнь кипела. Жила в Сарге Поля, чудо-девушка, ее пышные светлые волосы слегка кудрявились, лицо чистое, круглое, с ямочками, улыбнется — дух у тебя захватит…
