«Может быть, я ей мешаю, связываю руки, — с обидой подумала Маша, входя в осинник. — Она всю жизнь гонит меня прочь, раньше в педучилище, теперь замуж».
Горько стало, глаза слезами набухли. Где-то за осинником заревела корова, кажется, Заря. Опять на душу пало: как же мать без озорной Зари жить будет! Коровы, они, конечно, не люди, но когда все время с ними, привыкаешь, день не побудешь на ферме, тебе как бы чего-то недостает. Это ей, Маше, известно.
Вернется мать, ведь однажды было с ней такое. Разве самой пока доить ее коров? Доила же, когда мать отлучалась. Станки рядом, ставь по очереди четыре аппарата. Нет, сорок коров слишком много, замотаешься. Еще бы сами коровы в станки шли, а то, бывает, заупрямится какая — не загонишь.
Думала-думала, да так и ничего не придумала. У молочной перед вечерней дойкой Анна Кошкина притворно руками всхлопнула:
— Ну и передовичка! Коровок бросила, не пожалела. Без совести баба. Я, пожалуй, взяла бы себе Зарю, Ласку, Синицу, больше нет, не осилю, а тройку взяла бы, в крайности четыре. Давайте, бабенки, Прасковьиных коров поделим, ну, нагрузочка чудок побольше станет, но заплатят.
Грошев прикидывал, кого бы пригласить в доярки, а тут без всяких хлопот — Антоновой как и не было, почесал за ухом, обрадовался:
— Это идея!
Маша выступила вперед:
— Никому коров матери не отдам.
— Ну, ну, дои, — усмехнулась Анна, — поживем — увидим, сказал слепой.
«Так, запускаю сразу в четыре станка четыре коровы, засыпаю в кормушки концентрат, подмываю вымя, надеваю доильные стаканы… Сдюжу, назло Анне сдюжу», — решила Маша. Работала расчетливо, но не все коровы приходили на преддоильные площадки.
— Помочь? — спросил Костя Миленкин. — Я коров буду подгонять.
— Валяй.
Доила Маша и думала: «Попрошу Костю, чтобы помогал, пока матери нет. Он не откажется».
После дойки Маша попыталась задобрить Костю, посочувствовала:
— Как хорошо, Костя, что вам дом строить разрешили. Твоя мать да и ты, наверно, рады.
— Мать рада, мне что? — возразил Костя. — Отрезанный ломоть, выучусь на ветеринара, где буду работать, там и мой дом.
— Костя, — попрекнула Маша, — ты смоленский бродяга.
Намекнула на то, что отец у Кости из Смоленской области: в войну Устинья приняла из Коневского госпиталя инвалида войны Николая Миленкина.
— Ты будто малиновская. Мы такое поколение: у меня отец смоленский, у тебя алатырский, у Нинки молдаванин.
На третьи сутки погода резко переменилась. Бесконечными караванами поплыли тучи. На земле лютовал ветер; с молодым буйством гонял он волны по зеленым хлебам, раскачивал осины, с пронзительным свистом сгибая их макушки. Саму Малиновку пронизывало насквозь. Стены изб, дрожа, гудели. Временами принимался сорить колкий холодный дождик. Утихал ветер, спадал дождь, но тучи не расходились, наоборот, густели, и дождь снова припускал во всю прыть. Проселки раскисли, на Урочную машины не ездили.
