— Ну, разошелся. Марш на улицу, я с начальством секреты стану говорить.
— Насчет Пашки, что ль?
— Не твое дело. Живей поворачивайся.
Грошев позвонил на Урочную, попросил телефонистку соединить его с правлением кузьминского колхоза. Иногда процедура вызова занимала полчаса, а то и час, выпадали дни, что вообще до Кузьминского дозвониться было нельзя: линия или была перегружена, или совсем не работала.
Нынче Грошеву повезло: и соединили с Кузьминским скоро, и Низовцева застал в кабинете. Грошев сначала пытался выведать настроение председателя, поздравил его с благополучным возвращением из области, осторожно выспрашивал новости, лишь потом, понизив голос, сообщил:
— Андрей Егорыч, у нас неприятность… Какая? Доярки бунт подняли. Не знаю, что делать. Зарплатой? Нет, довольны… Не хотят с Прасковьей Антоновой работать. Почему? Кхе-хе… Деликатным ремеслом занялась… Охотится за чужими мужьями… Что? Сами приедете? Очень рады будем.
Повесив трубку, Грошев вытер потный лоб и зычно позвал:
— Макар, ко мне!
Старик, подслушивавший за неплотно прикрытой дверью, мигом явился.
— Что изволите, сударь?
— Брось валять дурака. Почему на стенах тенета? Убрать!
— Я, ваше сиятельство, — паясничал дед, — сторож, а не уборщица.
— Перестань языком трепать: Низовцев едет. Найди метлу.
Грошев погнал меринка, гремя колесами, он всюду спешил побывать и предупредить о приезде председателя, правда, лошадь особо не разгонишь — ночью разразилась гроза и ливанул такой дождь, что на проселках местами стояли лужи.
А дед Макар обмел стены и заспешил в Малиновку. В березняке встретил Прасковью. Немигаючи уставился на нее, притворно произнес:
— Не захворала ли, красавица? На тебе лица — нет.
— Что ты, дед, хворь на меня накликаешь, типун тебе на язык, — обидчиво сказала Прасковья.
— Что мне накликать, я думал, ты знаешь. Председатель едет тебя снимать, ну, мол, ты переживаешь.
— С моей должности не снимешь, брешешь, старый.
— Брешет только собака.
— Иди, иди своей дорогой, — рассердилась Прасковья. — Ты для каждой бочки затычка.
Ночью гремел гром и играли сполохи, озаряя неистово небо, затем дробно и шумно застучал по железной крыше дождь. С утра небо было опять чистое, без единой тучки; воздух прозрачно синел над полями. Стояло мягкое тепло. Лобовое стекло «газика» было приподнято, и Низовцев, принюхиваясь, восторгался:
— Ах ты, благодать какая. Чуешь, Алексей, как полем пахнет? Люблю простор. В армии, бывало, раскинем в лесу лагерь — хорошо. Правда, мошкара донимает, но не скажешь, что плохо, но в поле лучше.
