И ему не хотелось встать с крыльца и уйти от этой тишины, от этих теней, месячного света, темно-голубых полутонов…
Синее небо точно струило голубой воздух, и эта синева окутывала весь двор замка, всю землю, весь мир.
И Кочерге казалось, что если он пошевелится или произведет какой-нибудь шум, бросит что-нибудь, или неосторожно двинет какой-нибудь предмет, то сделает кому-то невинному, наивному и чистому какое-то зло, точно обидит ребенка…
Ему и правда мир казался в эту минуту, как грезы ребёнка. Будто он таинственной, волшебной силой вошел в чей-то сон и должен сидеть смирно и тихо, чтобы его не заметили и не испугались.
И вдруг он неожиданно ощутил глубоко-глубоко в душе что-то тоскливое, неясное и неопределенное.
Он даже не понял в первую минуту, откуда это.
Он чувствовал только, что его старое сердце словно размягчилось и из него точно выступили слезы.
Он был стар и уже давно не плакал, но теперь он ощущал слезы сердцем. Глаза не плакали, но душа его готова была зарыдать…
И в мозгу быстро, один за другим, пронеслись три смутные образа: Зуй, „каменный“ пан и те два пана, что когда-то ночевали в этом замке, и про которых рассказывал ему Зуй…
Он никогда не видал ни этих панов ни того „каменного“ пана, но сейчас он точно чувствовал их присутствие около себя.
Будто они тоже были тут, рядом с ним…
Он взглянул перед собой и вокруг себя, подумав, зачем Бог терпит в мире тех двух панов и того „каменного“ пана, и ему показалось, что вместе с той тоской, которая была в его душе, он почувствовал еще тоску, разлитую в мире, скрывавшуюся в тишине, в сумраке, в голубом воздухе, в серебряном свете месяца…
Будто мир тоже глядел на него и спрашивал, тоже с тоской и слезами:
— Зачем терпит Бог таких людей?
А потом Кочерга уж не глядел на окружавший его Божий мир, — на небо и синий сумрак в лесу, на свет месяца на песке, на бурьян, густо росший по двору; и тоска и слезы душили его, и он уж не спрашивал с мучительной болью в сердце:
— Зачем терпит Бог таких людей?…
В нем закипала глухая ненависть к этим людям — к тем двум панам и к этому живому каменному истукану…
И те два пана казались ему тоже как каменные: без сердца, без сострадания, без жалости…
Они казались ему тупыми и ограниченными, потому что думали только об одном — о богатстве, и искали в жизни только одного этого богатства, сами не зная, зачем оно им… Оба упрямо шли вперед и вперед к этому богатству.
Зачем?
Невнятный, неопределенный звук донесся до него из леса.
