По стеклам, по обвалившейся штукатурке вверх бежали одни люди, вниз бежали другие. Мать тащила сына за руку. Генка упирался, он не понимал, куда и зачем нужно бежать.
В бомбоубежище весь дрожал — колени, губы…
Пять минут назад он был бессмертен. Не умирал даже во сне.
Они вернулись в квартиру под утро. Все уже знали, что бомбы попали в дом на Каляевой и на их улице — в пятьдесят седьмой. Многих людей завалило, улица полна пожарных.
В разбитые стекла сквозило. Несло паленым. С улицы доносился шум шагов. Где-то работали и перекликались…
В эту ночь была еще тревога. Генку будили, но он не встал.
Утром слышал шепот матери с отчимом. Она рассказывала ему всё с самого начала.
Но повторить ничего было уже нельзя.
Генка чувствовал, что кто-то стоит в коридоре. Но он запрещает себе после первой бомбежки чего-нибудь бояться. Выставив руки, приближается к выходу на лестницу. Зойка могла бы предупредить, сказать, покашлять, как делают в таких случаях, — а получилось, Она пискнула, когда натолкнулся на нее.
— Вы куда — на улицу или с улицы? — не своим голосом спросил он девочку.
Говорит ей вы, потому что она к нему на вы обращается.
— Куда?.. — фыркнула. — Куда как не в школу.
— Идите за мной. Здесь дверь. Иногда так примерзает — не открыть. — На улице спросил: — По дороге в школу никогда вас не встречал, потому и спросил. Правда, в вашу школу я оформился недавно…
— Я не хотела ходить школу…
— И тебе разрешали сидеть дома?
— Вы, что, не знаете, у нас Танечка заболела!
Одновременно подумали о том, что говорят друг с другом, как взрослые.
Генка покачал головой. Он вообще ничего про Павловых не знает. Даже когда видит дверь в их комнату открытой, избегает в нее смотреть. Мать Зои — вагоновожатая, но что она делает сейчас, когда трамваи перестали ходить, он не знает. Про ее отца — флегматичного мужчину — мать говорила: он на фронте, снайпер. Его отпускают на сутки домой, когда он кого-нибудь подстрелит. Но не больно у него получается, проанализировал Генка. Только раз видел заспанным на кухне. Взрослые Павловы кажутся Генке непонятными и неинтересными. Была еще маленькая Таня, крикливая, большеротая, уже чем-то похожая на бабушку-вагоновожатую. Ее пеленки осенью сушились на кухне, в коридоре, в ванной, потом в квартире вдруг стало как-то тихо и голо.
Генка решил поддержать светский разговор.
— А как твоя мама?
Зоя фыркнула и стала рассказывать. Оказывается, ей тоже все не нравится и она всех презирает. Презирает мать, которая привыкла много есть, а теперь все время лежит, охает и думает только о еде. «Радовалась бы, — безжалостно судит Зойка, — хоть похудеет до нормальности!» (В самом деле, Ироида Ивановна напоминала Генке большую, неповоротливую речную баржу — но рассматривать ее круглое лицо было интересно — как географическая карта. Вот выпуклые светлые глаза, с каким-то на всю жизнь остановившимся выражением, — озера. Вот щеки, как сползающие с гор ледники. Вот всегда масленые губы — какие-то наивные, добродушные.) Зойка презирает и деда — эвакуировался с заводом, а их оставил без помощи.
