«Ты встанешь — и переделаешь!» — приказала себе. Но не встала и не переделала, потому что из другой — не ночной — тьмы пришло короткое и ясное послание: УХОДИ… Утром послание удовлетворило ее простотой и ясностью.
По дороге в комнату № 12 дома с колоннами зашла выкупить хлеб.
В маленькой булочной люди стояли тесной очередью. По черным морщинистым физиономиям трудно было понять, кто мужчина, кто женщина. Каждый входящий не отличался от стоящих за хлебом, но каждый еще сохранял о себе представление, каким он прежде входил в присутственные места. Присоединение к пугающим несчастным было постоянным унижением — ты такой же, как все.
Чадила коптилка, и только там, где в маленьком пространстве горела керосиновая лампа, стояли весы, блистали ножницы, выстригающие из карточек талоны, и полотно ножа кроило маленькие буханки на крошечные кирпичики. Там слышались вопросы и ответы: «На сегодня?», «На сегодня»… «На сегодня?», «На сегодня и на завтра»… «На завтра». Слова «На завтра» выдавали тяжелую тайну. «На сегодня», не без гордости говорил тот, кто еще держался, — брал хлеб только на текущий день, он скажет «на завтра» только тогда, когда козырей в борьбе за жизнь у него на руках уже не останется.
Иногда у лампы тишина вдруг взрывалась, и мгновенно вся булочная начинала кричать, слабо толкаясь, но достаточно сильно, чтобы кого-нибудь опрокинуть. Зажигались глаза, поднимались сухие руки, очередь смешивалась — все сразу забывали, кто за кем стоял. «Бардак», «дистрофик», «бог», «гитлер», «карточка», «калории» — словарь, которым объяснялись встревоженные и мало похожие на себя люди.
Полузакрыв глаза, Ксения Марковна приближалась к керосиновой лампе. В себе она чувствовала океан терпения, потому что видеть все это ей оставалось недолго. Из булочной пойдет в дом с колоннами, потом еще дальше и дальше — в дороге пощипывая хлеб, чтобы продержаться до конца. Вытащила карточку и держала ее в руке:
— Милая, — тихо сказала продавщице, — дайте мне, пожалуйста, хлеб на завтра и послезавтра. Знаю, на послезавтра вы не даете. Но мне нужно сделать одно дело. Будьте добры… — учительница продолжала убеждать женщину. — Я могу вам показать… списки… Если бы вы их видели, вы уступили бы мне… — она говорила вежливо, с безразличием к тому, понимает ее женщина с ножницами или нет. Ее спокойствие можно было принять за безумие.
Ножницы блеснули и оставили в карточке огромную рану, которая казалась больше того хлеба, который она получила в руки. На улице отщипнула корочку, положила ее в рот — и в желудок потекла горьковатая струйка хлеба, в котором были и бумага, и жмых, но и несколько зерен хлеба, который когда-то колосился под дождями и солнцем.
