— А завещание она написала?
— Завещание? — Надя глянула зареванными глазами, не понимая. — Зачем?
Ну вот, так и есть! Болеть раком и не оставить завещания, когда у тебя нет близких родственников — на такое способна только Антонина. Теперь начнется!
— Я ведь сначала не знала, что она болеет. Скрывала она. Не хотела нас расстраивать. И вовсе не на курсы в прошлом году она ездила, а на операцию. У меня тогда Павлик совсем еще маленьким был, а Иринка уже в Ленинграде училась. Простить себе не могу. Если б мы знали... Иринке мы и сейчас ничего не сообщили — рожать ей скоро.
Они снова помолчали.
Даля Андреевна тихо прошла в кухню. Здесь по-прежнему красовались все тот же громоздкий буфет и самодельный стол. Даля Андреевна узнала их, хотя они и были выкрашены белой водоэмульсионной краской. Для новой-то квартиры могла бы и поприличней что приобрести. Но зато сама кухня! Это тебе не ее, Дали Андреевны, клетуха, где двоим не разойтись. Какие только вещи ни помещались здесь, не мешая друг другу. Даже фамильный «Зингер», знакомый с детства до последней завитушки на черном узорчатом столике с педалью. Ну, уж без «Зингера» она отсюда не уедет! Где только пристроить его дома? Ничего, втиснет куда-нибудь. А уж «Veritas» настроить только на закрутку и обработку петель. Даля Андреевна вышла в прихожую, заглянула в сияющую кафелем ванную. А она-то всю жизнь мучается с дровяным титаном... Всегда этой Антонине везло больше, чем ей. И кому теперь достанутся эти стены? Знать бы заранее, убедить бы сестру прописать Артура. А может, еще не поздно что-нибудь сделать? Сходить в горисполком?.. Как же, дожидайся! Без тебя мало охотников на это гнездышко!
Вконец расстроенная, она опять вошла в комнату, прислонилась к дверному косяку.
Надя все так же сидела на диване. Тонкое лицо ее белело в сумерках на фоне ковра.
— А потом она стала все раздаривать, — заговорила Надя. — Думала пальто себе шить — не стала. Мне норку отдала. Я ей говорю: «У меня же это пальто еще хорошее, да и некогда мне по примеркам ходить — ребенок на руках». — «Ничего, — говорит, — потом когда-нибудь сошьешь. Воображайте, пока молодые». Иринке крепдешин свой подарила. Красивый такой. И цепочку золотую, а мне — серьги. Потом гляжу, Татьяна, подруга по работе, в ее босоножках щеголяет. Я тогда подумала, что она ей их продала, а теперь уверена, что тоже подарила. Красивые такие босоножки, югославские. А бабушке машину стиральную отдала. «Хватит тебе, — говорит, — тетя Варя, в корыте полоскаться».
