— Ну что ты, Надя. Я сама доберусь. — И добавила вдруг: — Уж ты прости меня.
Надя, казалось, пропустила последние слова ее, занятая какой-то своей мыслью.
— Я же совсем забыла! Подождите.
Она бросилась в комнату. Порылась где-то.
— Вот, возьмите.
— Что это?
Даля Андреевна развернула клочок газеты и обнаружила... серьги. Это были те самые серьги, старинные, с бледными розовыми камушками, которые носила еще бабка Дали Андреевны.
— Что ты, Надя, зачем? Ведь это она тебе подарила.
— Берите, берите! Пусть и вам будет хоть какая-нибудь память о ней.
Даля Андреевна шла одна к автовокзалу. Ветер, промозглый и неуютный, какой бывает только в феврале, гнал ее в спину. Всегда такой мягкий и желанный в декабре и январе, снег мел жесткой ледяной пылью. Купеческие, с прошлого века домишки, казалось, укоризненно качали ей вслед покосившимися крышами.
Даля Андреевна знала, что никогда больше не вернется сюда. Она и раньше приезжала в Лопушки только на похороны — матери, тети Ксении, Антонины. На Варварины похороны она не поедет, да ее и не вызовут, пожалуй. Ну, а Надя с Николаем авось ее переживут. Отчего же так тоскливо было на сердце? Словно не с одной Антониной, а еще с чем-то очень дорогим прощалась она сегодня.
Она сидела в междугороднем автобусе — почтенная женщина в дубленке, в траурном платке, с заплаканными глазами. Пассажиры сочувственно косились в ее сторону. Завтра надо будет идти на работу. Рассказывать, что и как. Ах, не будет она ничего рассказывать! Почему она обязана отчитываться перед этой Викторией Анатольевной? Она смертельно устала. И не только от этих похорон — от всей своей неудачной суматошной жизни, от этого бега с барьерами, где каждый, кому не лень, ее обгонял. Все свои сознательные годы она словно не жила, а соревновалась с кем-то, доказывала им всем, что и она не лыком шита. И человечество вокруг подразделялось лишь на соперников, которых надо было догонять, и неудачников. О неудачниках думалось мало, но они все же приносили удовлетворение: вот, есть и похуже меня. Но как их было немного, тех, кому не в чем было завидовать. И как много было тех, других — красивее, удачливее, моложе, способнее, богаче, здоровее, с квартирами новой планировки, с непьющими мужьями, с состоятельными родителями, с благополучными детьми...
А у нее? Даже сын, ее родной сын, огорчений приносил куда больше, чем радостей. Она ли не старалась, из кожи вон не лезла, одна, без мужа, с грошовыми пятирублевыми алиментами, выколачиваемыми всякий раз через суд? Работала всю жизнь на двух ставках: за прилавком и уборщицей в своем же магазине. Шила людям и себе, и ему. Только чтобы быть не хуже других. Только чтоб он ни в чем не знал нужды. Пыталась устроить его в спецшколу. Да где там! Он и в простой школе едва тащился на тройках. Пробовала учить его музыке. Сдуру купила пианино. А его всегда тянуло к самым испорченным мальчишкам. Она запирала его в квартире на целый день одного, так как не могла контролировать, а он приладился перелезать со своего балкона на соседский и через чужую квартиру выходить во двор к своему Лешке. А потом пошли сигареты, вино и карты в подъездах, девчонки и вот теперь это...
