Телефон звонил, когда он вошел, но он с каменным лицом прошел мимо горничной и уже занес ногу над ступенькой, когда наконец услышал, что она говорит.
– Мистер Мак-Чесни, это опять из больницы. Миссис Мак-Чесни там, и они звонят каждый час.
Все еще в забытьи, он приложил трубку к уху.
– Мы звоним из больницы Мидланд по поручению вашей жены. Она родила мертвого ребенка в девять утра.
– Подождите минуту… – Его голос прервался. – Я не понимаю.
Но через мгновение он понял, что ребенок Эмми мертв, а он ей нужен. Его колени подкосились, когда он выбежал на улицу в поисках такси.
В комнате было темно, Эмми подняла голову и посмотрела на него с кровати, на которой был беспорядок.
– О господи, это ты. Я думала, ты погиб! – закричала она. – Где ты был?
Он опустился на колени у ее кровати, но она отвернулась.
– От тебя ужасно пахнет, – сказала она. – Меня тошнит от этого запаха.
Но она положила руку на его голову, и он долго простоял на коленях без единого движения.
– Я устала от этого, – прошептала она. – Но как же было ужасно, когда я думала, что ты умер. Все умерли. Я тоже хотела умереть.
Занавеска разошлась от ветра, и, когда он встал, чтобы поправить ее, она увидела его в ярком утреннем свете, страшно бледного, в помятой одежде и с синяками на лице. Сейчас она ненавидела его больше тех, кто его избил. Она чувствовала, как он уходит из ее сердца, чувствовала пустоту, оставшуюся после него, и вот он исчез окончательно, и теперь она могла простить и даже посочувствовать ему. На все это потребовалась всего минута.
Она упала у больничных дверей, пытаясь самостоятельно выбраться из такси.
Когда Эмми оправилась физически и морально, у нее появилась навязчивая идея начать танцевать, старая идея, взращенная мисс Джорджией Берриман Кэмпбелл из Южной Каролины, ярко расцвела, возвращая ее к юности и первым дням в Нью-Йорке, полным надежды. Для нее танец был тщательно продуманной последовательностью изысканных позиций и пируэтов, которые зародились в Италии несколько сотен лет назад и достигли апогея в России в начале этого века. Ей хотелось заняться чем-то, во что она верила, и ей казалось, что танец – это женская интерпретация музыки, только вместо сильных пальцев тебе дано гибкое тело, исполняющее Чайковского и Стравинского, и ноги в «Шопениане» так же убедительны, как и голоса в «Кольце нибелунга». В самом низу это было нечто среднее между акробатами и дрессированными морскими котиками, но на вершине была Павлова и настоящее искусство.
