Бабушка по-прежнему ждала. Она сразу же поняла, что мертвая тишина вещает не победу, а гибель. Разгромленные повстанцы рассыпались по горам, каждый искал спасения в одиночку. Но многие все-таки пробрались в обреченный город. Это горстка храбрецов, о которых рассказывает в своих «Записках» Захарий Стоянов. Известны имена Рада Клисаря, Стояна Пыкова, Тодора Гайдука из Радилова, которые своими допотопными ружьями остановили целую армию. Но имена моего деда и его маленькой храброй жены остались неизвестными, как и многие, многие другие. Все они предпочли погибнуть в последнем бою, но не жить в отчаянье и позоре поражения. Но это уже принадлежит истории и не имеет отношения к моему рассказу.
Когда дед, задыхаясь, ворвался во двор, бабушка все так же стояла в дверях. Он был в повстанческой форме, с тяжелой суконной накидкой на плечах, но без шапки, которую потерял в бою. В руках у него был винчестер и к нему два патронташа. Как известно, винчестер — одно из лучших ружей того времени, вооружены им были лишь немногие. Дед, как говорят, за немалые деньги купил его у Нури-бея, одного из самых богатых пирдопских черкесов, с которым его связывало какое-то старое приятельство. Выглядел дед чрезвычайно возбужденным, даже губы у него побелели, может быть от усталости. Но заговорив, он сразу пришел в себя, лицо его смягчилось. Во дворе было тихо, спокойно — укромное зеленое гнездо за крепкими стенами. Стрельбы в городе пока еще не слышалось. Только что расцветшие гиацинты улыбались, орошенные дождем. Даже тучи поредели, в просветах засияло чистое небо. Казалось, что все вокруг рождено для вечного мира. Дед взглянул на жену своими ясными голубыми глазами и еле слышно вздохнул.
— Ну, Петра, пришел наш последний час! — сказал он спокойно. — По крайней мере, умрем по-человечески!
— А я? — тихо спросила она.
— Что ты?
— Нету ведь у меня оружия.
— Об этом я позаботился! — ответил дед.
Сунул руку под накидку и вытащил двуствольный пистолет.
— Здесь две пули, — сказал он. — Если поганцы убьют меня, хорошо. А если ранят, ты убьешь и меня и себя.
И протянул ей пистолет так, как протягивают дорогой подарок. Она поцеловала ему руку и опустила глаза. Бабушка никогда не описывала мне своих тогдашних переживаний. Ни в одном из ее многочисленных рассказов не было речи о чувствах. Когда-то люди стыдились своих чувств, вернее, стеснялись их не меньше наготы. Это благодаря ей я понял — не может быть глубоким и сильным то, что показывается без всякого смущения.
