Сегодня она грезила смутно о маленьком жеребенке, которым была когда-то, о поляне, где она прыгала, совсем розовая, на зеленой траве, вместе с матерью. Вдруг она упала замертво на скользкую мостовую.
Она пришла ко вратам Неба. Великий ученый, ждавший, что св. Петр отворит ему, сказал лошади:
— Что ты здесь делаешь? Ты не имеешь права войти сюда. Я имею право, потому что рожден женщиной.
И бедная кляча ответила ему:
— Моя мать была нежной кобылой. Она умерла старой, искусанной пиявками. Я пришла к Доброму Богу спросить, не здесь ли она.
Тогда врата открылись настежь, и показался рай животных.
Старая лошадь увидела свою мать, и та узнала ее.
Она приветствовала ее ржаньем. И когда они вдвоем паслись на Божьем лугу, лошадь с радостью узнала своих старых товарищей по бедности, они теперь были счастливы навеки.
Здесь были и те, что тащили камни, скользя по мостовым городов, осыпаемые ударами и валившиеся под тяжестью телег, здесь были и те, что вертели с завязанными глазами по десяти часов в день карусель, кобылы, которые во время боя быков, проходили по арене мимо радующихся девушек, внутренностями подметая горячий песок. И были еще и еще другие.
Все они вечно паслись на больших лугах божественного покоя.
Но и другие животные были тоже счастливы.
Кошки, таинственные и изысканные, не слушались даже Бога, и Он улыбался им, забавляясь веревкой, кончик которой кошки трогали с чувством необъяснимой важности.
Собаки, — эти прекрасные матери, проводили время, кормя своих маленьких.
Рыбы плавали, не боясь рыбака, птицы летали, не опасаясь охотника. И все было так.
В этом Раю не было — человека.
Я выписываю эти стихи, написанные мною в Голландии:
…О Робинзон Крузо, прибывши в Амстердам
(Я думаю, что он там был по крайней мере,
Когда он ехал с острова с кокосовыми пальмами),
Как должен был он удивляться крепким молоткам,
Блестевшим в этом городе у каждой двери.
Разглядывал ли он конторы, где сгибаясь,
Приказчики счета за книгами вели,
Хотел ли он расплакаться, припомнив попугая,
Тяжелый зонтик, навсегда оставленный
На острове печальном, скрывшемся вдали.
«О слава Тебе Господи!» он восклицал в смущеньи
Перед тюльпанами в расписанных горшках,
Но он грустил, подумав в это время
О маленькой козе, покинутой на острове,
Которая, быть может, умерла в кустах.
Больше всего на меня действовала в детстве из рассказа и картинок не красота тенистых лоз, не рыба, выуженная веревкой и крючком, не одинокая кокосовая пальма в голубом зное утра, не розовые и красные ковры морских ежей в мелких местах моря, не мясо козы, зажаренное и посоленное морской солью, не яйца сонливых черепах, не лихорадка, умеряемая ромом с водой, не попугай, не домашние кошки и собаки, не опустошающая красота солнца, нарисованного на компасе, не переполненные блюда, которые меня притягивали, может быть, больше всего…. Нет, это была старость Крузо. Когда он, смешавшись с толпой вновь, в возрасте 72 лет, чувствовал себя более одиноким, чем когда-либо, когда он ожидал лишь покоя смерти, облаченной в прозрачные одежды, когда бесконечная нежность, подобная туманному свету бурь, струилась в его маленькое жилище в Лондоне. Я приветствую тебя, мой брат Крузо. Меня также ураган жизни забросил на одинокий остров, где я ничего не вижу, кроме тяжелой монотонной воды, да вещей, выбрасываемых морем; одну минуту я разглядываю их. Потом мой сон продолжается в гармонии с застенчивым ропотом вечности, и иногда улыбка пробегает по моему лицу. Пусть циклон затихнет. Пусть в моей старости я увижу под Господними пальмами мое сердце, подобное изгороди из виноградных лоз.
