— Здравствуйте, мальчики. Ой какой ты, Трубач, смешной! Ты зачем так нарядился? — удивилась она.
Застигнутый врасплох Лёшка выпучил глаза и застыл, как истукан.
— Понимаешь, мы сценку разучивали для его сестрёнки, — кинулся я на выручку друга. — «Али-Бабу и сорок разбойников».
— И кого же он будет играть? Кувшин с серебром?
Лена весело засмеялась, глядя на Лёшкино круглое румяное лицо с насупленными чёрными бровями.
— А тебе чего надо? — прохрипел опомнившийся Лёшка. — Чего припёрлась?
— Не груби, — вежливо дала отпор Лена. — Во-первых, я пришла, а не припёрлась, а во-вторых, не к тебе, а к Клюшкину.
— Ах-ах-ах! — закривлялся Лёшка. — Тили-тили тесто, жених и невеста, — и пошёл в комнату. А сам, я заметил, спрятался за полуоткрытой дверью.
— Миша, — обратилась ко мне Лена, — я забыла домашнее задание по математике записать. Ты не мог бы мне дать свой дневник, я перепишу.
— Пожалуйста.
Я принёс дневник, она переписала задание и, попрощавшись, ушла.
Когда я вошёл в комнату, Лёшка сидел чернее тучи. Я имею в виду не только его мрачное настроение, но и чёрную шевелюру, и густые чёрные брови, сошедшиеся на переносице, как две ядовитые гусеницы.
— Ничего себе! — охнул я. — Ты прямо, как кочегар.
— Во что красил, тем и стал, — угрюмо буркнул Лёшка.
— Тебе не нравится? — осторожно спросил я.
— А тебе?
— Вроде нормально, — пожал я плечами. — Правда, непривычно как-то. Был рыжий, а теперь вдруг — чёрный.
— Ужас какой-то! — разглядывая себя в зеркало, сказал Лёшка. — Давай перекрашиваться.
— Что ты?! Какая краска теперь возьмётся? Чёрный цвет самый стойкий.
— И что, ничего поделать нельзя? — опешил Лёшка.
Я взял со стола коробочку с улыбающейся блондинкой на этикетке:
— Последнее средство. Рискнём тебя обесцветить. Согласен?
— Угу, — вздохнул мой горемычный дружок.
Я развёл шипучий раствор и стал смачивать им Лёшкину голову. Он внимательно следил за моими действиями, глядя в зеркало. Снова надели мешок и замотали полотенцем.
— Ой чего-то колет, — вдруг с тревогой в голосе сказал Лёшка.
— Терпи, — отмахнулся я и включил телевизор.
Лёшка без конца ёрзал на стуле, словно сидел на раскалённых углях, и то и дело теребил полотенце. Наконец он не выдержал и сказал:
— Всё, иду мыться. Не могу больше.
Он сдёрнул с головы полотенце и убежал в ванную. Увлёкшись телепередачей, я спохватился, что Лёшки нет, только через полчаса. Заглянув в ванную, я онемел. Лёшка стоял перед зеркалом, его волосы торчали в стороны, словно золотистый нимб на иконах у святых старцев. Вот только чернобровое лицо выражало не кротость и умиление, а пылало от беспредельного отчаяния.
