– До сих пор в коме, – грустно отвечаю я. – Никаких изменений.
Мне тяжело в очередной раз это повторять. Я опускаю голову, чтобы скрыть слезы, но моя без пяти минут свекровь спешит меня обнять и утешить. Не знаю, откуда у нее столько доброты по отношению к совершенно незнакомой девушке. Но чувствовать на плече ее теплую руку мне очень приятно. На несколько минут я замираю, а потом вдруг вспоминаю, что времени остается очень мало: у Алекса всего три дня, чтобы выйти из комы без последствий.
К разговору подключается Жан. Он повторяет слова доктора: если Алекс очнется, многим элементарным вещам ему придется учиться заново, но я сердитым взглядом заставляю его замолчать. Главное – это чтобы Алекс вышел из комы. Чтобы он остался жив. Вряд ли кто-нибудь это замечает, но я постоянно молюсь. Вот и теперь я секунд на десять закрываю глаза и мысленно повторяю: «Господи, сжалься, не забирай его у меня!» Если Бог есть, Он не может быть настолько жестоким: я не сделала ничего плохого, никогда ничего у Него не просила. Алекс – это все, что есть у меня в целом мире.
По первой же просьбе я веду Бренду и Карла в палату интенсивной терапии, но порог переступаем только я и миссис Эванс. Карл растерянно замирает перед окошком в двери, через которое видна кровать и лежащий на ней Алекс. Я подвожу Бренду к постели. Я догадываюсь, как ей больно видеть сына в таком состоянии – его лицо, лишенное всякого выражения, расцарапано и в синяках, на голове белая повязка, которую уже следовало бы сменить, тело подключено к многочисленным аппаратам, в том числе к прибору искусственного дыхания, благодаря которому грудь Алекса мерно поднимается и опускается. Неприятный шум прибора заглушает всхлипывания Бренды.
Я остаюсь рядом с ней до тех пор, пока она не привыкнет к тяжелому зрелищу, но стоит ей присесть на стул для посетителей и взять Алекса за руку – я ухожу. Не хочу видеть ее горе, да и Бренде наверняка будет легче, если она будет знать, что никто за ней не подглядывает. С Алексом они не виделись больше трех лет. И, насколько я поняла, их отношения нельзя было назвать теплыми. Неидеальное время и место для примирения, но так уж получилось… Я иду по коридору к Карлу. Он стоит у окна в приемном покое и смотрит на огни города.
– Ты тоже мог бы зайти к Алексу, – говорю я, когда между нами остается пара шагов.
Карл неопределенно кивает, словно еще не решил, хочется ему этого или нет. И я его понимаю. После смерти матери я возненавидела больницы. В этих белых стенах меня одолевают ужасные воспоминания. И если бы Алекс не лежал сейчас в одной из палат, меня бы здесь не было.
