Меня перевозят в палату на верхнем этаже и уже там, в ванной комнате, переодевают в больничную рубашку. Надежда тает, когда я замечаю на своих трусиках кровь. Ее не много, но этого оказывается достаточно, чтобы мир рухнул. Теперь я знаю, что это правда: я вот-вот потеряю ребенка, и ничего не могу с этим поделать. Я думаю об Алексе, прошу у него прощения, умоляю оставить мне малышку, хотя сердце подсказывает мне, что уже слишком поздно. А так хочется верить в чудо – что жизнь может вернуться в меня, что можно оказаться в прошлом… А в голове крутится: «Не забирай ее у меня! Не забирай…»
Я возвращаюсь в палату и сажусь на кровать. Я дрожу как осиновый лист и не могу сдержать слезы. Жан обнимает меня, шепчет, что все будет хорошо. Я прошу его замолчать, потому что это неправда. Он лжет. Мне все лгут. Хорошо уже не будет. Как можно вообще говорить мне такое, когда у меня вот-вот отнимут самое дорогое, что у меня есть в этом мире?
Медсестра разговаривает со мной, как с умственно неполноценной:
– Не надо волноваться, вы почти ничего не почувствуете!
Почти ничего? А боль, от которой разрывается сердце? А пустота, которую они хотят оставить в моем животе? А моя разбивающаяся вдребезги жизнь? Медсестра же говорит – «почти ничего»… Я пла́чу и даже не пытаюсь возражать, когда Жан благодарит ее за участие. У меня все равно нет сил послать ее ко всем чертям. И потом, разве медсестра виновата в том, что моя малышка умерла?
Мне дают выпить какие-то таблетки, объясняют, какая из них – успокоительная, а какая поможет моему организму исторгнуть плод. Правда, произойдет это не мгновенно… Но мне ничего не хочется знать. Я глотаю обе таблетки, падаю на кровать и жду конца света, который скоро произойдет внутри меня. И сожалею, что доктор не дал мне снотворное. Или хотя бы успокоительное посильнее. Желательно такую дозу, чтобы я уже никогда не проснулась…
Между ног начинает течь кровь, и я все время порываюсь ее вытереть. Но медсестра просит лежать спокойно, говорит, что все так и должно быть. В ее голосе ласка, сострадание. А я – я пла́чу не переставая, потому что вместе с этим ребенком Алекс умирает второй раз…
И вполне может статься, что это я его убила.
Я просыпаюсь с пересохшим ртом и дикой головной болью. Болеутоляющее, которое мне дали, наверное, было очень сильным, потому что я совершенно не помню, как здесь оказалась. У меня была истерика, я рыдала, проклинала Алекса и свою жизнь, которая только и делает, что отнимает у меня самое дорогое. Это – последнее, что сохранилось у меня в памяти до того момента, когда мне сделали укол в вену.
