Очередь на прием выстраивалась прямо на улице, на морозе.
Я протискался в избушку. Тяжелая дверь вдавила меня внутрь. Голубые глаза, большой лоб с залысиной и прическа – непременная прическа: волосы – утверждение себя. Волосы в лагере – свидетельство положения. Стригут ведь всех наголо. А тем, кого не стригут, – им все завидуют. Волосы – своеобразный протест против лагерного режима.
– Москвич? – это доктор спрашивал у меня.
– Москвич.
– Познакомимся.
Я назвал свою фамилию и пожал протянутую руку. Рука была холодная, чуть влажная.
– Лунин.
– Громкая фамилия, – сказал я, улыбаясь.
– Родной правнук. В нашем роде старшего сына называют либо Михаил, либо Сергей. Поочередно. Тот, пушкинский, был Михаил Сергеевич.
– Это нам известно. – Чем-то очень нелагерным дышала эта первая беседа. Я забыл свою просьбу, не решился внести в этот разговор неподобающую ноту. А я – голодал. Мне хотелось хлеба и тепла. Но доктор об этом еще не подумал.
– Закуривай!
Отмороженными розовыми пальцами я стал скручивать папиросу.
– Да больше бери, не стесняйся. У меня дома о прадеде – целая библиотека. Я ведь студент медфака. Не доучился. Арестовали. У нас все в роду военные, а я вот – врач. И не жалею.
– Марса, стало быть, побоку. Друг Эскулапа, Вакха и Венеры.
– Насчет Венеры тут слабо. Зато насчет Эскулапа вольготно. Только диплома нет. Если мне бы да диплом, я бы им показал.
– А насчет Вакха?
– Есть спиртишко, сам понимаешь. Но я ведь рюмку выпью – и порядок. Пьянею быстро. Я ведь и вольный поселок обслуживаю, так что сам понимаешь. Приходи.
Я плечом приоткрыл дверь и вывалился из амбулатории.
– Ты знаешь, москвичи – это такой народ, больше всех других – киевлян там, ленинградцев – любят вспоминать свой город, улицы, катки, дома, Москва-реку…
– Я не природный москвич.
– А такие-то еще больше вспоминают, еще лучше запоминают.
Я приходил несколько вечеров в конце приема – выкуривал папиросу махорочную, боялся попросить хлеба.
Сергей Михайлович, как всякий, кому лагерь достался легко – из-за удачи, из-за работы, – мало думал за других и плохо мог понять голодных: его участок, Аркагала, еще не голодала в то время. Приисковые беды обошли Аркагалу стороной.
– Хочешь, я тебе сделаю операцию – кисту твою на пальце срежу.
– Ну что ж.
– Только, чур, освобождать от работы не буду. Это мне, понимаешь, неудобно.
– А как же работать с оперированным пальцем?
– Ну, как-нибудь.
Я согласился, и Лунин вырезал довольно искусно кисту «на память». Когда через много лет я встретился с женой, в первую минуту встречи она с крайним удивлением, сжимая мои пальцы, искала эту самую «лунинскую» кисту.
