— Что-нибудь выбрали?
— Капучино, пожалуйста.
Мне хочется выпить. Но я чувствую, что взгляд на общество со столь близкого расстояния требует чего-то более абстрагирующего.
— Я хочу торт, — говорю я. Говорю неожиданно для себя.
На витрине около десяти видов десертов. Все они одинаково сильно напоминают цветные обмылки. Собственно, это и не десерты, а их остывшие трупы. Дело вовсе не в свежести. Кажется, эти холодные, парализованные, студенистого блеска изделия были мертвыми уже при рождении. Я смотрю в подсвеченную прозекторскую через лобовое стекло витрины и совершенно не могу представить себе, с которым из этих кусков я могла бы связать свою жизнь.
— Может быть, миндальный десерт? — спрашивает молоденькая таджичка.
— Хорошо, — отвечаю я.
Весь персонал — таджики. Официантки, бармены, уборщица, администратор зала. Это действует на меня успокаивающе. Это напоминает мне об огромных размерах причин погружения города в хаос и о таких же огромных размерах смысла этого погружения. Город воспроизводит себя на столь скорую руку, так лихорадочно, так поверхностно, так по-базарному неопрятно и однообразно, для того чтоб суметь напитать все больше и больше голодных. Вегетативно размножающаяся Москва принесла себя в жертву. В стремлении выкормить как можно больше чужого потомства Москва отращивает новые и новые куски своего материнского тела, и нынешние габариты больше не позволяют ей почувствовать ритм и аппетит собственного давно позабытого, слишком глубинного сердца, в нищем желудке которого два лебедя беспрерывно плавают по кругу Патриаршего пруда.
Я не вижу в этой жертвенности ничего, кроме величия. Я съедаю миндальный десерт не глядя. Каждый кусочек я стараюсь снимать с ложки одними зубами, по возможности избегая контакта субстанции с моими губами и языком. Последние граммов двадцать все-таки остаются смотреть на меня из тарелки. Плохо. Сократившиеся мышцы желудка постепенно скапливают силу давления. Меня тошнит. Молоденькая таджичка смотрит счастливо улыбаясь:
— Еще что-нибудь?
Я улыбаюсь в ответ. Мне хочется, чтобы эта девушка чувствовала себя как дома. Хотя я ни на минуту не забываю о том, что как дома себя здесь не чувствую прежде всего я сама.
— Может быть, наш фирменный чизкейк?
Давление подвигает волну рвотного спазма к самому верху, поджимая гортань. Я вскакиваю и бегу в туалет. Меня рвет безбожно. Как будто каждая клетка тела в попытке вычистить из себя даже самою память о миндальном десерте хочет немедленно выбросить цитоплазму на сушу. Сдавленная спазмом гортань не возвращается в форму. Я не могу дышать. На секунду я даже думаю, что умру сейчас, прямо здесь, в выложенной кафелем каверне торгового центра. Чуть позже, умываясь, я говорю себе: только вино. Баста. Больше никаких экспериментов. Когда я возвращаюсь к стойке дома быта, по телевизору идет уже следующая передача. Взмыленные, краснощекие, оплывшие псы рвутся с трибун — общество алчет крови матери, оставившей ребенка в детдоме. Собака из первого ряда кричит:
