— Подсоблю выехать, магарыч будет? А сам норовит в глаза заглянуть бабе.
Баба в сторону их отводит, платок надвигает.
— Помоги за ради бога… Сочтемся!..
Двадцать седьмой год Арсению и силенка имеется. Шесть мешков вынес на пригорок. Потный спустился в балку. Присел на арбу. Дух переводит.
— Ну, как про мужа — не слыхать?
— Слыхать… Вернулись казаки из-за моря, от Врангеля… гуторили, што помер в Туречине…
— Как же жить думаешь?
— А все так же… Ну, надо ехать, и так припозднилась. Спасибо за помочь, Арсений Андревич!
— Из спасиба шубы не выкроишь…
Улыбка примерзла на губах у Арсения, минуту молчал, потом, перегнувшись, левой рукой крепко захватил голову в белом платке. Прижался губами к дрогнувшим губам. Но щеку до стыда, до боли, обожгла рука в колючих мозолях. Вырвалась Анна, оправляя скособочившийся платок, захлебнулась плачущим визгом:
— Стыда на тебе нету, паскудник!
— Ну, чего орешь-то? — спросил Арсений, понижая голос.
— Тово, што мужняя я! Зазорно! Другую сыщи на это!..
Дернула Анна быков за ярмо, крикнула от дороги, а в голосе слезы.
— Все вы, кобели, одним и дышите!.. Да ну, цоб же, проклятые!..
Обневестились сады, зацвели цветом молочно-розовым, пьяным. В качаловском пруду, возле ржавых и скользких коряг, хмельными ночами — лягушечьи хороводы, гусиный шепот любовный, да туман от воды. И дни погожие и радость солнечная у председателя качаловского коллектива, у Арсения. И все оттого, что земля не захолостеет попусту (трактор есть). А вот ущемила сердце одна сухота и житья нету…
На третьи сутки встал Арсений раньше кочетов, вышел к ветряку на прогон и сел возле скрипучего причала. Пусть на завтра судачат бабы, пусть ребята из коллектива будут подмигивать на него ехидно, пусть смеются за глаза и в глаза, лишь бы увидать ее, лишь бы сказать про то, что не милы ему и работа и свет белый. И все с тех пор, как осенью, во время молотьбы, вместе с нею на скирду вилами бугрили чернобылый ячмень.
Издалека заприметил белую косынку.
— Здравствуй, Анна Сергевна!
— Здравствуйте, Арсений Андревич!
— Сказать тебе хочу словцов несколько.
Анна отвернулась, завеску сердито скомкала.
— Хучь бы людей-то посовестился!.. Каки-таки разговоры на прогоне?.. Перед бабами страмотно!..
— Дай сказать-то?..
— Некогда: корова в кукурузу зайдет!..
— Погоди!.. Просить буду, как смеркнется, приди к ольхам, дело есть…
Вобрала в плечи голову Анна, пошла не оглядываясь. Возле обнявшихся ольх буйная ежевика треножит кусты, возле ольх, по ночам перепелиные токи и туман по траве кудреватые стёжки вывязывает.
